Во втором случае раскаяние абсурдно и в высшей степени нелепо; какой смысл каяться в том, что дает нам самое полное удовлетворение и не влечет за собой никаких нежелательных последствий? Тогда сожалеть о той боли, которую ваш поступок может кому-то доставить, значит любить того другого больше, чем самого себя, и нелепо сочувствовать страданиям других, если эти страдания доставили вам удовольствие, если принесли вам какую-то пользу, если каким-то образом щекотали, возбуждали, наполняли вас радостью и блаженством. Следовательно, в этом случае для угрызений не существует никаких реальных причин.

Если же поступок ваш обнаружен, и наказание неизбежно, тогда, взглянув на этот факт трезвым взглядом, мы увидим, что сожалеем не о том зле, которое причинили другому, а лишь о своей неловкости, которая позволила это зло обнаружить; тогда я согласна, что для сожалений есть основания, и здесь есть о чем поразмыслить с тем, чтобы проанализировать причины неудачи и впредь быть осторожнее. Однако эти чувства не надо путать с истинными угрызениями совести, ибо истинные угрызения — это боль в душе, вызванная причиненным самому себе, злом. Вот здесь-то и кроется огромная разница между этими двумя чувствами, и это доказывает пользу одного и бесполезность другого.

Когда мы получаем удовольствие от какой-нибудь отвратительной забавы, как бы жестока она ни была, получаемое удовольствие или выгода, служит достаточным утешением за неудобства, даже самые неприятные, которые она может принести нашим близким. Разве перед тем как совершить какой-нибудь поступок, мы отчетливо не предвидим, чем он обернется для других? Разумеется, предвидим, и мысль об этом не только нас не останавливает, но напротив — подталкивает нас. И что может быть глупее, чем неожиданное и запоздалое раскаяние, когда совершив дело, мы начинаем мучиться, страдать, портить себе удовольствие? Поэтому, если содеянное стало известно и превратилось в источник наших несчастий, не лучше ли обратить все свои способности на то, чтобы узнать, почему об этом стало известно, и, не проливая лишних слез над тем, что мы бессильны изменить, предельно собраться и постараться впредь не попадаться; не лучше ли обратить эту неудачу в свою пользу и извлечь из этого урока, опыт, чтобы усовершенствовать свои методы. Таким образом, мы обеспечим себе безнаказанность на будущее, научившись заворачивать свое злодейство в чистые простыни и скрывать его. Главное — не поддаваться бесполезному чувству раскаяния и не заразиться принципами добродетели, ведь дурное поведение, разврат, порочные, преступные и даже чудовищные наши прихоти ценны уже тем, что доставляют нам удовольствие и наслаждение, и неразумно лишать себя того, что приносит радость, иначе это будет напоминать беспримерную глупость человека, у которого после неумеренного обеда было несварение желудка, и только по этой причине он отказывается от радостей вкусной пищи.

Истинная мудрость, дорогая моя Жюльетта, заключается вовсе не в подавлении своих порочных наклонностей, потому что с практической точки зрения они составляют единственное счастье, дарованное нам в этом мире, и поступать таким образом — значит стать собственным своим палачом. Самое верное и разумное — полностью отдаться пороку, практиковать его в самых высших проявлениях, но при этом обезопасить себя от возможных неожиданностей и опасностей. Не бойся, что осторожность и предусмотрительность уменьшат твое удовольствие — напротив, таинственность только усиливает его. Более того, она гарантирует безнаказанность, а разве не безнаказанность служит самой острой приправой к разврату?

Я говорила, как поступать с угрызениями совести, порожденными болью, которую испытывает тот, кто творит зло слишком открыто, а теперь, милая моя, позволь объяснить тебе, как заставить замолчать этот внутренний противоречивый голос, который уже после утоления жажды, снова и снова тревожит нас и упрекает за безумства страсти.Предлагаю лекарство от этого недуга, настолько же сладкое, насколько верное и простое: надо регулярно повторять поступки, заставляющие нас каяться, повторять их как можно чаще, чтобы привычка творить такие дела и избавляться таким образом от наваждения навсегда покончила с искушением переживать за них. Эта привычка сокрушает предрассудок, уничтожает его, мало того, за счет постоянного повторения ситуаций, которые вначале приносили неудобства, эта привычка, в конце концов, создает новое состояние, сладостное для души, состояние абсолютного безразличия и спокойствия. В этом тебе поможет твоя гордость: ведь ты не только творишь зло, на которое никто бы не осмелился, но ты еще настолько к нему привыкла, что жить без этого не можешь, и удовольствие от этого возрастает многократно. Один совершенный нами поступок влечет за собой другой, нет никакого сомнения в том, что многократные наслаждения очень скоро придают нашему характеру самые необходимые черты, несмотря на все первоначальные трудности.

Разве не приобретаем мы жизненный опыт, совершая мелкие преступления, где похоть преобладает над теми ощущениями, о которых я говорила? Почему никто не раскаивается в распутстве? Да потому что распутство очень скоро становится привычным делом. Так пусть войдет в привычку любой неординарный поступок: по примеру похоти все поступки легко обратить в привычку, по примеру бесстыдства каждый из них способен вызвать сладкую дрожь нервных флюидов, и это щекочущее ощущение, близкое к страсти, может доставить высшее наслаждение и впоследствии превратиться в первую необходимость.

Ах, Жюльетта, если бы только ты, так же как и я, могла обрести счастье в злодействе — а я не скрываю, что наслаждаюсь подобной жизнью, — если бы, повторяю, ты нашла в преступлении ту же радость, что нахожу я! Тогда со временем оно станет твоей привычкой, и, в конце концов, ты настолько сольешься с ним, что не сможешь прожить и дня без этого пьянящего напитка. Тогда все придуманные людьми условности покажутся тебе смешными, и твое мягкое, но тем не менее грешное, сердце привыкнет к тому, что порочна человеческая добродетель и добродетельно то, что люди называют злодейством. Сделай так, и перед тобой откроются новые перспективы, новый волшебный мир; всепожирающий пожар разгорится в твоем теле, и забурлит тот заряженный электричеством сок, в котором находится жизненная сила. Тебе повезло, что ты можешь жить в светском обществе, чего лишила меня моя злосчастная судьба, каждый день у тебя будут все новые и новые возможности, и их реализация каждодневно будет наполнять тебя неземным чувственным восторгом, похожим на безумие. Все люди, все окружающие будут взирать на тебя как твои рабы, закованные в цепи и предназначенные для того, чтобы насытить твою извращенную душу. Не будет никаких обязанностей, никаких пут и препятствий, сковывающих тебя, все они исчезнут в мгновение ока, растворятся в океане твоих желаний. И никакой голос больше не будет с укором взывать со дна твоей души, надеясь сломить тебя и украсть твою радость. Никогда предрассудки не будут мешать твоему счастью, разум сметет все границы, и, гордо подняв голову, ты пойдешь по дороге, густо усыпанной цветами, и будешь шагать до тех пор, пока, наконец, не достигнешь вершин разврата.
Вот тогда ты увидишь, как глупо было все то, что в прошлом диктовали тебе от имен» Природы; ты будешь насмехаться над тем, что глупцы называют ее законами, ты будешь попирать их ногами, с наслаждением стирать их в порошок, и вот тогда— то ты свысока посмотришь на эту Природу, униженно и льстиво улыбающуюся тебе, перепуганную до полусмерти страхом насилия; ты увидишь, как эта низкая девка поджаривается на огне твоих желаний, как она будет на брюхе ползать перед тобой, умоляя заковать ее в цепи, будет простирать к тебе руки, желая стать твоей наложницей; сделавшись твоей рабой, а не твоей госпожой, она вкрадчиво будет наставлять тебя, как еще сильнее истязать ее, как будто самоуничижение — единственное ее наслаждение, и только научив тебя, как довести ее мучения до высших пределов, она сможет навязать тебе свою волю. Не мешай ей. Как только ты достигнешь этого, не сопротивляйся своим порывам; как только ты узнаешь, как господствовать над Природой, ненасытной в своих требованиях к тебе, она поведет тебя дальше, от ступени к ступени, от одного извращения к другому, и все они будут лишь шагами к запредельным высотам, но вершины ты так и не достигнешь — ты будешь неуклонно подниматься к ней, и твоей верной помощницей на этом пути будет сама Природа. Как шлюха из Сибариса, [10] которая из кожи лезет, «чтобы возбудить того, кто ее купит, она охотно подскажет тебе сотню способов осквернить и покорить ее, и все это для того, чтобы сильнее затянуть тебя в свои сети, чтобы окончательно сделать тебя своей собственностью. Но повторяю: один лишь намек на сопротивление с твоей стороны, только один нерешительный жест — и все пропало, ты потеряешь все, чего достигла до сих пор своей порочностью. Наслаждайся, иначе ты не получишь ничего и ничего не узнаешь; если будешь робкой и нерешительной с ней, Природа ускользнет от тебя навсегда. А пуще всего берегись религии — ничто так не искушает нас, как вредоносные религиозные выдумки. Религию можно сравнить с Гидрой, чьи срубленные головы тут же отрастают снова; она непрестанно оболванивает того, кто недостаточно решительно нарушает ее принципы. Всегда существует опасность, что иные нелепые идеи насчет фантастического Бога, которыми оболванивали наши детские мозги, возвратятся к нам, чтобы мешать нашему повзрослевшему воображению, когда оно будет свободно парить на седьмом небе. Ах, Жюльетта! Забудь, выбрось из головы само понятие этого бесполезного и смешного Бога! Его существование — это туман, который можно рассеять при малейшем усилии ума, и ты никогда не будешь знать покоя, пока эта отвратительная химера держит в своих лапах твою душу, нечаянно попавшую в ее сети. Не переставай обращаться к великим мыслям Спинозы или Ванини, автора „Системы Природы“. Мы будем изучать их, будем анализировать их вместе — я обещаю тебе дать авторитетные работы на эту тему; мы вместе будем наслаждаться этими авторами и проникнемся их духом и их мудростью. Как только тебя вновь посетят сомнения, обратись ко мне, и я направлю тебя на путь истинный. Когда твой разум достаточно закалится и станет непреклонным, ты будешь следовать за. мной в своих делах и по моему примеру никогда больше не произнесешь имя этого мерзкого Божества — разве что с отвращением и проклятьями. Признание этого, в высшей степени жуткого призрака является пороком, непростительным для человека. Я могу простить любые капризы, самые нелепые и глупые поступки, я готова сочувствовать и потакать всем человеческим слабостям, но никак не могу равнодушно видеть, как человек возвеличивает это чудовище, и никогда не прощу человеку, который добровольно заковал себя в тяжелые цепи религии, который безвольно бредет, опустив глаза вниз и вытянув шею, чтобы сунуть ее в поганый ошейник, изготовленный одной лишь Собственной глупостью. Что стало бы со мной, Жюльетта, если бы меня не привело в ужас отвратительное учение, основанное на признании Бога; простое упоминание о нем приводит меня в ярость; когда я слышу его имя, мне кажется, что вокруг меня начинают трепетать тени всех тех страдальцев, которых смел с лица земли этот ужасный предрассудок.И эти страдающие тени отчаянно взывают ко мне, умоляют меня употребить все дарованные мне силы и возможности на то, чтобы искоренить в душе моих собратьев по разуму химерическую идею, которая принесла столько несчастий.

Мадам Дельбека остановилась и обеспокоенно поинтересовалась, насколько далеко я сама зашла в этом заблуждении.

— Я еще не приняла первого причастия, — отвечала я.

— Тем лучше! — И она заключила меня в свои объятия. — Тем лучше, мой ангел, я охраню тебя от этого идиотского ритуала. И если тебя об этом спросят на исповеди, говори, что ты еще не готова. Мать— монахиня, отвечающая за новеньких, — моя подруга, и ее положение зависит от моей благосклонности. Я скажу ей, и тебя оставят в покое. Что же касается мессы, тебе придется там появляться вопреки нашему желанию. Кстати, ты заметила эту маленькую библиотечку? — вдруг спросила она, показывая на пару дюжин томов в красных сафьяновых переплетах. — Я пришлю их тебе, и ты сможешь почитать эти мудрые книги во время той скучнейшей церемонии. Они в какой-то мере облегчат тебе эту пренеприятнейшую обязанность.

— О, моя наставница! — вскричала я растроганно. — Как я вам обязана! Мое сердце и мой разум уже устремляются к источнику, который вы мне обещаете… Знайте же, что, хотя ваши речи были для меня новостью и новостью приятной и неожиданной, я в очень раннем возрасте почувствовала отвращение к религии и с великой неохотой исполняла ее обряды. Вы не можете себе представить, как я рада услышать, что вы собираетесь расширить мой кругозор! Увы, до сих пор я не слышала философских рассуждений насчет этого идолопоклонства, а свой скромный запас религиозной нечестивости скопила только благодаря подсказкам Природы.

— Тогда следуй ее советам, милая, потому что они никогда тебя не обманут.

— Меня очень убедили ваши речи, — продолжала я. — В них столько здравых мыслей… Осмелюсь заметить, что редко можно встретить подобную мудрость в вашем возрасте. Трудно поверить, что человеческое сознание способно достичь высот, каких достигли вы, если только человек не обладает самыми необыкновенными талантами. Поэтому простите мой вопрос: как вам удалось совершить столько зла и сделать себя до такой степени жестокой?

— Придет день, и ты узнаешь обо мне все, — сказала настоятельница, поднимаясь со своего стула.

— Зачем ждать? Неужели вы боитесь…

— Боюсь повергнуть тебя в ужас.

— Не бойтесь этого, мадам.

Однако стук в дверь помешал Дельбене закончить свою историю, которую я так жаждала поскорее услышать.

— Тсс, — прошептала она, прижимая палец к губам, — давай вернемся к нашим делам. Поцелуй меня, Жюльетта, а когда-нибудь позже мы продолжим этот разговор.

В этот момент появились наши наперсницы, и я должна описать их.

Мадам де Вольмар приняла постриг только шесть месяцев назад. Ей недавно исполнилось двадцать лет; высокая, статная, удивительно белокожая, обладательница роскошных каштановых волос и самого прелестного тела, какое только можно себе представить. Вольмар, одаренная природой столькими достоинствами, несомненно, была одной из любимейших учениц мадам Дельбены и, исключая хозяйку, самой распутной из дам, приготовившихся участвовать в нашей оргии.

Сент-Эльм была новенькая — семнадцати лет, очень живая очаровательная девушка с искрящимися глазами, прекрасной формы грудями, вся словно излучавшая сладострастие. Элизабет и Флавия — обе были пансионерки; первой, скорее всего, не исполнилось и тринадцати, второй было шестнадцать. У Элизабет было чувственное лицо с удивительно тонкими изысканными чертами; несмотря на юный возраст она имела приятное, уже сформировавшееся тело с волнующими формами. Что же касается Флавии, у нее, конечно же, было самое ангельское личико, какое можно найти в этом мире.Невозможно представить себе более прелестной улыбки, более белоснежных зубов и мягких волос, и вряд ли можно найти такое соблазнительное тело, такую упругую и ослепительно белую кожу. Ах, друзья мои, если бы мне пришлось писать портрет Богини Цветов, моделью я выбрала бы Флавию!

Обязательные приветствия и комплименты были весьма краткими, без излишних формальностей. Каждая из участниц знала, что ее привело сюда, и желала поскорее перейти к делу, а вот речи этих дам, признаться, несколько удивили меня. Даже в самом дешевом публичном доме не часто услышишь подобные непристойности, какие я услышала от этих юных созданий, и мне показался восхитительным контраст между сдержанно-изысканными манерами и откровенным бесстыдством и грубостью речей, приправленных непременными в таких случаях сальными словечками.

— Дельбена, — заявила мадам Вольмар, едва ступив на порог, — держу пари, что сегодня тебе не удастся заставить меня кончить: я всю ночь трахалась с Фонтениль, и она высосала из меня все, что можно. Я без ума от этой твари, за всю мою жизнь никто не ласкал меня так умело, как она, еще ни разу я не испытывала таких мощных оргазмов, да еще с таким аппетитом. Да, дорогие мои, это была не ночь, а сказка!

— Нет, вы только посмотрите на нее! — улыбнулась Дельбена, обращаясь ко всем присутствующим. — А вот я надеюсь, что сегодня мы проделаем такие номера, которые будут в тысячу раз слаще.

— Разрази меня гром! Тогда давайте приступим скорее! — вскричала Сент-Эльм. — Ведь я, не в пример Вольмар, сегодня как после великого поста, потому что спала одна. — И она с очаровательной непосредственностью подняла свои юбки. — Взгляните на мою куночку: она уже вся высохла от жажды.

— Не спешите, — с укоризной заметила наша наставница. — Для начала будет вступительная церемония; мы принимаем в нашу школу Жюльетту, и она должна пройти ритуальные испытания.

— Какая еще Жюльетта? — удивилась Флавия. — Ах, вот она! По-моему, эту прелесть я раньше не видела. — Она подошла ко мне и смачно поцеловала меня в губы. — Ты умеешь сношаться, моя принцесса, надеюсь, ты тоже либертина? [11] А как насчет лесбиянства, моя цыпочка?

И без лишних слов негодница властным жестом положила одну руку мне на грудь, другую — на промежность.

— А она ничего, — сказала Вольмар, оценивающе разглядывая мои ягодицы. — Давайте скорее испытаем ее, а потом порезвимся все вместе.

— Послушайте, Дельбена, — заговорила Элизабет, — как ты смотришь на то, если Вольмар сразу приступит к этой аппетитной жопке? Она так и пожирает ее глазами и жаждет отделать ее как следует.

(Читатель будет приятно удивлен, узнав, что это предложение поступило от самой юной участницы нашей церемонии.)

— Всем известно, — вставила Сент-Эльм, — что наша Вольмар не уступит никакому самцу с таким клитором чуть не с палец длиной. Ведь она будто специально создана для того, чтобы удивлять матушку-природу: и самец, и самка в одном лице. Но, увы, бедняжке приходится быть либо нимфоманкой, либо содомиткой — иного ей не дано!

Произнеся эту шутливо-изысканную тираду, она подошла ближе и со всех сторон оглядела меня внимательным и опытным взглядом, в то время, как Флавия придирчиво ощупывала мое тело спереди, а Вольмар — сзади.

— Ясно как день, — продолжала она, — что у этой маленькой и сладенькой сучки отличное тело, и клянусь, что еще до того, как наступит вечер, я узнаю вкус ее спермы.

— Утихомирьтесь, прошу вас, — сердилась Дельбена, пытаясь восстановить порядок. — Потерпите немного…

— Какого черта! Давайте начинать! — взвизгнула Сент-Эльм. — Я уже истекаю.К чему ждать? Может, еще помолимся, прежде чем начнем сосать друг друга? Сбрасывайте живее свое тряпье и за дело!

Если бы вы присутствовали при сем, вашим глазам предстали бы шесть юных дев, одна прекрасней другой, страстно и неистово ласкающих обнаженные тела друг друга и образующих невероятные, неописуемые, то и дело меняющиеся композиции. Однако оргия началась с ритуала инициации.

— Прекрасно, — сказала Дельбена, когда девушки, наконец, успокоились. — Вот теперь можно начинать. Итак, слушайте меня: Жюльетта ляжет на диван, и каждая из вас по очереди проделает с ней все, что захочет. Я устроюсь напротив и буду принимать вас, тоже по одной, после Жюльетты. Вы начнете в ее объятиях, а кончать будете со мной. Но учтите, спешить мне некуда, и плоть моя потечет не раньше, чем я приму всех пятерых.

Указания наставницы были выслушаны с великим вниманием, и я поняла, что они будут выполнены самым пунктуальным образом. Присутствующие были развращены до мозга костей, и вам, наверное, будет небезынтересно узнать, что проделала со мной каждая из них. Они выстроились по возрасту, и первой пошла в атаку самая младшая Элизабет. Маленькая прелестница тщательно обследовала, покрывая поцелуями, каждую частичку моего тела, потом с размаху, будто прыгнув с берега в воду, нырнула между моих ног, исступленно впилась в промежность губами, как будто пытаясь влезть в мое нутро, и скоро мы обе замерли от восторга и едва не потеряли сознание. Следующей была Флавия, ее действия говорили о большем опыте и искусстве. После бесчисленных предварительных ласк мы оказались в таком положении, что наши бедра обхватывали головы друг другу, а искусные движения пылающих губ и языков исторгли потоки липкой влаги из самых потаенных недр наших тел. Затем подошла Сент-Эльм. Она легла на спину, заставила меня сесть на ее лицо верхом, и я трепеща от восторга, почувствовала, как ее нос волнующе щекочет мне задний проход, а острый язычок вонзается во влагалище. Я упала на нее всем телом и таким же образом прижалась губами к ее промежности, стискивая пальцами ее подрагивающие ягодицы, и пять неистовых, следовавших друг за другом оргазмов показали, что не зря эта девочка сетовала на одиночество предыдущей ночью. Я и сама исторгла ей в рот все соки, какие во мне оставались, и никто до этих пор не глотал их с такой жадностью, как это делала она. А в это время Вольмар уже пристроилась к моему заду и начала страстно лобзать его: Через некоторое время, подготовив и смазав узкий проход остреньким розовым язычком, она навалилась на меня и умело ввела свой внушительных размеров хоботок в мой задний проход, потом повернула мою голову к себе и, впиваясь в губы, принялась сосать мне язык, не переставая при этом энергично двигать взад-вперед своим клитором. Не удовлетворившись этим, ненасытная лесбиянка сунула в мою руку искусственный член, я из-под низу нащупала ее раскрывшийся бутон и вонзила в него свое оружие; не успела я совершить несколько сильных толчков, как распутница едва не испустила от удовольствия дух.

После этого последнего натиска я заняла предназначенное мне место возле Дельбены. Эта фурия разместила нас следующим образом.

Элизабет лежала на спине на самом краю кушетки и. рукой массировала клитор Дельбены, которая полулежала рядом, опираясь на руки. Флавия стояла на полу на коленях и, обхватив руками бедра наставницы, — облизывала ее вагину. Сент-Эльм, плотно накрыв своими ягодицами лицо Элизабет, подставляла жадно раскрытое влагалище поцелуям Дельбены, а Вольмар, обратившись в содомита, самозабвенно удовлетворяла своим раскаленным клитором нашу несравненную наставницу.Завершая композицию, я опустилась на четвереньки рядом с Сент-Эльм, и Дельбена, в лихорадочном, но четко размеренном ритме переходя от влагалища Сент-Эльм к моему анусу, ласкала нас поочередно: лизала, щекотала, обсасывала с возрастающим жаром то одно отверстие, то другое, при этом она вибрировала всем телом, откликаясь на пальцы Элизабет, язык Флавии и клитор Вольмар, и ежеминутно извергалась в яростном кратковременном оргазме.

— О, боги! — простонала Дельбена, наконец, выбираясь из плотного клубка горячих тел, раскрасневшаяся как вакханка. — Клянусь своей мышиной норкой, я никогда так не кончала! Но давайте продолжим: теперь вы все, по очереди, будете ложиться на диван, а Жюльетта будет развлекаться с вами так, как сочтет нужным, и вам придется подчиниться всем ее требованиям. Но поскольку у нее пока нет опыта в таких делах, руководить буду я. И мы будем выжимать из нее соки до тех пор, пока она не попросит пощады.

Первой на милость моей распаленной фантазии отдалась Элизабет.

— Пусть она обсасывает твой крохотный ротик, — скомандовала Дельбена, — а пальчиками ласкает тот бутончик, что у тебя между ног. А я тем временем займусь твоей попкой… Теперь твоя очередь, милая Флавия. Ты будешь сосать грудки этого восхитительного создания. Надеюсь, она как следует вознаградит твои старания… Ну, а вкусы Вольмар всем известны, так что поработай своим язычком в ее задней норке, она ляжет на тебя, и ты узнаешь, какие чудеса может творить ее язык… А сейчас сделаем так, — продолжала настоятельница, когда подошла очередь Сент-Эльм, — я буду попеременно сосать ее попку и твою вагину, а она точно так же приласкает меня.

Наконец, настал черед Дельбены, и я, возбужденная сверх всякой меры предыдущими ласками, в особенности ягодицами Вольмар, сказала, что хотела бы удовлетворить хозяйку массивным искусственным органом.

— Так займись этим, дорогая, и вообще поступай так, как подсказывает тебе сердце, — спокойно и даже смиренно ответила Дельбена, выставляя напоказ упругие аппетитные полушария своего восхитительного зада. — Вот тебе норка, которую ты просишь, прочисти ее хорошенько и не вздумай жалеть.

— Охотно! — восторженно воскликнула я и без промедления принялась содомировать [12] свою наставницу. — А теперь, — обратилась я к Вольмар, продолжая ритмично двигать своим оружием, — давайте сюда ваш сладкий хоботок, его так жаждет моя попка: я хочу узнать, что испытывает наша милая Дельбена. Вы даже не представляете себе, как давно я мечтала об этом. Одной рукой я хочу ласкать Сент-Эльм, другой — Элизабет, а в довершение всего выпью все, что осталось во влагалище Флавии.

Настоятельница сделала кое-какие уточнения и еще раз добавила, что я должна получить все мыслимые удовольствия; семь раз мы меняли положения и семь раз извергалось из меня семя в ответ на страстные ласки.

Плотские наслаждения сменились застольными радостями: мы перешли к столу, где нас ожидал роскошный обед. Всевозможные вина и прочие горячительные напитки оказали благотворное действие на наши утомленные тела, и скоро вся компания вернулась к забавам либертинажа. Вначале мы разделились на три пары. Сент-Эльм, Дельбена и Вольмар, как самые старшие по возрасту, выбрали себе партнершу; случайно или намеренно я оказалась в паре с Дельбеной, Элизабет досталась Сент-Эльм, а Флавия — Вольмар. Каждая пара устроилась так, чтобы все могли наблюдать друг за другом. Думаю, что читатель в состоянии представить себе лишь малую часть шалостей, которым мы предавались, и признаюсь, что больше других мне понравилась Сент-Эльм. Как только тела наши коснулись друг друга, жаркая волна охватила нас обеих, и через несколько минут обе едва не потеряли сознание. В конце концов все шестеро сплелись в один трепещущий клубок, и два последних часа этого праздника извращенной похоти и необузданного сладострастия прошли как в тумане.С удивлением отметила я и тот факт, что к девочкам-пансионеркам отношение было исключительно внимательным и заботливым. По правде говоря, я не заметила такого отношения к тем, кто уже принял обет монашества, однако долго не могла понять, почему уважением здесь пользуются девушки, которым суждено провести жизнь в миру, а не в обители.

— Мы бережем их честь и достоинство, — объяснила Дельбена, когда я спросила ее об этом. — Конечно, мы не упускаем случая позабавиться с этими девицами, но зачем ломать их души? Почему должны они с болью и ненавистью вспоминать мгновения, проведенные среди нас? Нет, мы не так жестоки, и хотя ты считаешь нас бесконечно развратными, мы никогда не обижаем своих наперсниц.

Я нашла эти рассуждения очень здравыми, однако я давно чувствовала, что Природой мне назначено превзойти в злодействе всех, кого я встречу на своем пути, и у меня неожиданно возникло непреодолимое желание втоптать в грязь и, может быть, подвергнуть самым изощренным мучениям кого-нибудь из тех, кто доставил мне столько блаженства; желание это было не менее властным, чем мое твердое намерение утопить себя в пучине разврата.

Дельбена скоро заметила, что я предпочитаю ей Сент-Эльм.

Действительно, я обожала эту очаровательную девушку, я буквально ни на шаг не отходила от нее, но она была бесконечно глупее настоятельницы, и та, незаметно и умело, постоянно возвращала меня в свои сети.

— Я понимаю, как страстно ты желаешь лишить невинности девственницу или даже самое себя, — сказала мне однажды несравненная Дельбена. — Я не сомневаюсь в том, что Сент-Эльм уже готова к тому, чтобы доставить тебе это удовольствие. В самом деле, чего ей бояться? Она ничем не рискует, потому что проведет остаток своих дней в святой обители. Но если ты, Жюльетта, освободишься от этого бремени, которое так тяготит тебя, ты навсегда закроешь себе все пути к замужеству. Подумай над этим и поверь мне: невероятные несчастья могут стать следствием утраты той части тела, с которой ты так легкомысленно собираешься расстаться. Поверь мне, мой ангел, я безумно люблю тебя, поэтому советую тебе оставить Сент-Эльм в покое; возьми лучше меня, и я удовлетворю все желания, которые не дают тебе покоя. Но если тебе этого мало, выбери в монастыре невинную девушку, насладись ее первыми плодами, и тогда я сама, своими руками, сорву сладкий плод твоей невинности. Нет нужды говорить тебе, что это будет больно. Но не бойся, я все сделаю аккуратно. Как я это сделаю. — тебя не касается, но ты должна дать торжественную клятву, что отныне ни словом не обмолвишься с Сент-Эльм. А если ты ее нарушишь, месть моя будет страшной и беспредельной.

Я слишком дорожила расположением этой стервозной женщины, чтобы обмануть ее доверие; кроме того, я сгорала от нетерпения вкусить обещанные ею удовольствия, поэтому оставила в покоя Сент-Эльм.

— Ну и как, — спросила меня Дельбена месяц спустя, в течение которого она незаметно испытывала меня, — ты сделала выбор?

И вы, добрые друзья мои, ни за что не догадаетесь, кто стал объектом моего извращенного воображения. То самое бедное создание, которое до сих пор стоит у вас перед глазами: моя собственная сестра. Но мадам Дельбена слишком хорошо знала ее и жалела, поэтому начала меня отговаривать.

— Согласна с вами, — наконец, сдалась я. — Но в таком случае я выбираю Лоретту.

Ее молодость — ей было только десять лет, — ее красивое, будто озаренное теплым светом личико, ее благородное происхождение — все в ней возбуждало, воспламеняло меня, и не видя никаких препятствий для такого предприятия — дело в том, что у маленькой сиротки не было других покровителей, кроме престарелого дяди, жившего в сотне лье [13] от Парижа, — настоятельница уверила меня, что дело можно считать решенным и что девочка станет жертвой моих преступных желаний.
Мы назначили день, и накануне драмы Дельбена затащила меня в свою келью провести ночь в ее объятиях. Как-то сам по себе наш разговор перешел на темы религии.

— Я боюсь, — сказала она, — как бы ты не совершила слишком опрометчивый поступок, дитя мое. Твое сердце, соблазняемое разумом, еще не достигло того состояния, в котором я хотела бы его видеть. Ты до сих пор напичкана суеверной чепухой, по крайней мере, так мне кажется. Послушайся меня, Жюльетта, доверься мне полностью и постарайся сделать так, чтобы в будущем ты, так же как и я сама, опиралась на надежные принципы в самых исключительных ситуациях.

Когда начинают болтать о религии, первым делом вспоминают догмат о несомненном существовании Бога, и, поскольку это и есть фундамент данного ветхого сооружения, называемого религией, я начну именно с него.

Поверь, Жюльетта, нет никаких сомнений в том, что фантастическая мысль о существовании Бога имеет своим истоком не что иное, как ограниченность ума. Не зная, с кого или с чего началась вселенная вокруг нас, беспомощные перед абсолютной невозможностью объяснить непознаваемые тайны Природы, мы, в своем глубочайшем невежестве, поставили над ней некое Высшее Существо, наделенное способностью производить все эффекты, причины коих нам неизвестны.

И вот этот отвратительный призрак стал считаться творцом Природы в той же степени, в какой считается творцом добра и зла; привычка полагать эту точку зрения истинной и очевидная польза от этой гипотезы, которая угождает человеческой лености и любопытству, быстро привели к тому, что люди поверили в сказку так же, как в геометрическое доказательство, и убеждение это стало столь глубоким, а привычка столь прилипчивой, что с самого начала требуется недюжинный ум, чтобы не попасть в эти пагубные сети. Всего лишь один маленький шажок отделяет факт признания Бога от его обожествления, ибо нет ничего проще, чем молить кого-то постороннего о помощи и защите, нет ничего естественнее привычки сжигать фимиам на алтарях этого фокусника и волшебника, которого превозносят одновременно как первопричину и как распорядителя всего существующего. Иногда его считали злобным, потому что из непреложных законов Природы вытекают порой весьма неприятные результаты. Тогда, чтобы ублажить его, приносили жертвы, с ними связаны посты, изнурение, наложение эпитимьи [14] и прочий идиотизм — плод страха многих и отъявленного мошенничества немногих. Или, если хочешь, извечные, неизменные плоды человеческой слабости, ибо пока человек считает слабость своим уделом, он будет надеяться на богов и в то же время будет страшиться их и оказывать им высшие почести как неизбежное следствие глупости, которая возвела этих богов на пьедестал.

Само собой разумеется, моя дорогая, мнение, согласно которому существует некий Бог и что он есть всемогущая сила, творящая и изобилие и нищету, лежит в основе всех мировых религий. Но какую из них следует предпочесть? Каждая выдвигает массу аргументов в свою пользу, каждая ссылается на какие-то тексты, священные книги, вдохновленные своим собственным божеством, каждая начисто отрицает все остальные. Признаюсь, разобраться во всем этом довольно трудно. Единственный проводник в ночной тьме — мой разум, и я высоко поднимаю этот светильник, помогающий мне критически посмотреть на все эти противоречащие друг другу кандидатуры на мою веру, все эти басни, которые я считаю нагромождением притянутых за уши несуразностей и банальностей, от которых содрогаюсь от отвращения.

Итак, мы бросили беглый взгляд на абсурдные идеи, проповедуемые разными народами на земле, и теперь я подхожу, наконец, к доктринам евреев и христиан.Первые твердят о Боге, но никак не объясняют его происхождение, не дают никакого о нем представления, не рисуют его образ; стремясь постичь природу этого сверхбожества всех людей, я нахожу лишь детские аллегории, недостойные величия того Существа, которого меня призывают принять как Творца всего сущего; более того, законодатели этого народа рассказывают мне о своем Боге с вопиющими противоречиями и используют при этом такие слова и такие краски, которые скорее вызывают отвращение, нежели заставляют служить ему. Пытаясь объяснить его сущность, они утверждают, что в Священных Книгах звучит голос этого Бога, но меня поражает, почему, рисуя свой образ, Бог выбирает такие изобразительные средства, которые побуждают человека презирать его. Столкнувшись с этим вопросом, я решила внимательно прочитать эти Книги и не смогла отделаться от мысли, что эти писания не только не могли быть продиктованы разумом или духом божьим, но воистину они написаны много позже смерти персонажа, который осмеливается утверждать, что он дословно передает слова самого Бога. Ха! Ха! Вот так воскликнула я, изучив всю эту белиберду, и убедилась, что Священные Книги, которые хотят всучить мне под видом мудрых изречений Всевышнего, не более, чем выдумки мошенников и шарлатанов, и вместо того, чтобы увидеть там отблеск божественного света, я нашла дешевое трюкачество, рассчитанное на доверчивых глупцов. В самом деле, что может быть нелепее, чем описывать на каждой странице, как это делается в тех Книгах, богоизбранный народ, который Бог якобы сотворил для себя самого; что может быть глупее, чем рассказывать, налево и направо, всем прочим народам земли, что Всемогущий обращается лишь к этим кочевникам пустыни, что он озабочен только их судьбой, что лишь ради их блага он меняет движение звезд, перекраивает моря-океаны, спускает сверху манну небесную, как будто этому Богу не было бы гораздо проще проникнуть в их сердца, просветить их разум, нежели вмешиваться в безупречный промысел Природы, как будто благосклонное отношение к темному, ничтожному, нищему и почти неизвестному народу соизмеримо с высшим величием того Существа, которому приписывают способность всетворения. И как бы я не хотела принять разумом то, что эти абсурдные Книги стараются вдолбить в голову читателя, мне пришлось задуматься над единодушным молчанием историков всех сопредельных народов, которые обязательно должны были отметить в своих хрониках чрезвычайные события, коими кишит Священное Писание, и этого факта оказалось достаточно, чтобы зародить во мне сомнение относительно чудес, описанных в этих баснях. Скажи на милость, что должна я думать, когда именно среди этого самого народа, так усиленно восхваляющего своего Бога, больше всего неверующих? Как возможно, что этот Бог осыпает свой народ благодеяниями и чудесами, а возлюбленный народ этот не верит в своего Бога? Как возможно, что этот Бог, на манер самых ловких лицедеев, трубит c вершины горы свои указы, с вершины горы диктует свои высшие законы законодателям этого народа, который в это самое время там внизу, в долине, сомневается в нем, и в той долине сооружаются идолы, памятники цинизма, будто нарочно для того, чтобы мудрый Бог, неистовствующий наверху, получил щелчок по носу? И вот, наконец, он умирает, этот исключительный человек, только что предложивший евреям, чудесного Бога, испускает дух, и его смерть сопровождается чудом; уже самим обилием невероятных событий величие этого Бога должно было навечно запечатлеться в памяти той расы, которая была свидетелем его величия, но самое интересное в том, что отпрыски свидетелей того спектакля упорно не желают признать его величие.

— Однако, — возразила я, — разве догма о бессмертии души не утешает бедных и несчастных? Пусть это иллюзия, но разве она не успокаивает и не радует? Разве не благо, если человек поверит в то, что он переживет и себя и свои скорби и когда-нибудь в небесах вкусит блаженство, которое заказано ему в этом мире?

— Честно говоря, — отвечала Дельбена, — я не думаю, что желание утешить кучку болванов и неудачников может оправдать поголовное отравление мозгов миллионов уважаемых людей; помимо того, разве можно искажать истину ради чьего-то блага или желания? Так будь мужественна и смирись с судьбой, которая предписывает, что ты, вместе со всеми остальными, будешь брошена обратно в тигель Природы и вскоре возродишься снова в какой-то иной форме, ибо ничто не исчезает бесследно во чреве этой матери человечества. Составляющие нас элементы вначале разлагаются, затем соединяются заново уже по-другому, в иных сочетаниях, как тот вечнозеленый лавр, что растет на могиле Вергилия. И теперь я спрошу вас, тупых верующих, разве эта разумнейшая трансмиграция хуже вашей альтернативы рая или ада. Нас всех вдохновляет мысль о рае, но мало кто думает с восторгом об аде, между тем идиоты-христиане твердят, что для спасения требуется милость, которую Бог обещал немногим! Очень утешительная мысль! Кто из вас но предпочел бы исчезнуть без следа, чем вечно гореть в огне? Кто тогда осмелится спорить, что освобождение от этого страха Б тысячу раз гуманнее, чем томительное ожидание милостей от Бога, раздающего их только небольшой кучке своих закадычных приятелей и обрекающего всех прочих на вечные муки! Только фанатизм или безумие могут заставить отвергнуть ясную и надежную перспективу и броситься в объятия другой, где царит неуверенность, доходящая до отчаяния.

— А что же будет со мной? — спросила я, — Я так боюсь, этой темноты, меня страшит это вечное небытие.

— Скажи мне, пожалуйста, кем ты была до рождения? — усмехнулась моя блестящая собеседница. — Кусочком неорганизованной материи без всякой определенной формы или, в крайнем случае, лишенным той формы, которую ты могла бы запомнить. Так вот, ты снова обратишься в те же самые или подобные им кусочки материи, ты станешь сырьем, из которого выйдут новые существа, и это произойдет самым естественным образом. Тебе будет приятно? Нет. Может быть, ты будешь страдать? Тоже нет. Чем является человек, который жертвует всеми своими удовольствиями в обмен на уверенность в том, что никогда не будешь испытывать боли? Чем был бы человек, если бы отказался от такой сделки? Инертной бесчувственной массой. А чем он станет после смерти? Той же самой массой. Тогда что толку дрожать от страха, если закон Природы недвусмысленно обрекает тебя на то самое состояние, которое ты бы с восторгом приняла, если бы имела возможность выбирать? Скажи, Жюльетта, разве ты существовала до начала века? Нет, и факт этот не приводит тебя в отчаяние. Может быть, есть более веская причина сокрушаться о том, что ты перестанешь существовать до скончания века? О, ля, ля! Успокойся, голубка моя: смерть страшит только наше воображение, создавшее проклятую догму о загробной жизни.

Душа, или, если хочешь, активный принцип, который оживляет, формирует нас и движет нами, есть не что иное, как облагороженная до некоторой степени материя, и в результате этого она приобретает свойства, которые приводят нас в изумление. Разумеется, не всякая часть этой материи способна на такое превращение, но за счет сочетания с другими частями, образующими наше тело, материя достигает столь высокой степени развития; это можно сравнить с искрой, которая становится пламенем, когда попадает в маслянистые или другие горючие материалы. В конце концов, душу можно рассматривать двояким образом: как активный принцип и как принцип мыслящий, и в том и в другом случае можно доказать ее материальность при помощи двух неопровержимых силлогизмов. Первый: активный принцип предполагает деление, так как сердце после умирания тела довольно долгое время продолжает работать, продолжает биться, то есть материально то. что способно к делению.Душа, рассматриваемая как активный принцип, делима и, следовательно, материальна. Второй: все, что подвержено структурному разложению, материально, я то, что духовно, разлагаться не может: состояние души связано с телом, душа слаба в юном теле и дряхлеет в старом, словом, испытывает телесное воздействие, однако все, что структурно разлагается, является материальным: душа увядает, значит, и она материальна.

Пора сказать прямо и честно, что нет ничего чудесного в феномене мысли, по крайней мере нет ничего, что доказывало бы отличие этого феномена от материи, ничего, что указывало бы на неспособность этой материи, облагороженной или организованной каким-то образом, порождать мысль, и вот это понять несравненно легче, чем понять существование Бога. Если бы эта возвышенная душа на самом деле была делом рук Божьих, почему тогда она участвует1 во всех изменениях и случайностях, которым подвергается тело? На мой взгляд, будь она божественным творением, душа была бы совершенной, а совершенство состоит не в том, чтобы претерпевать изменение вместе с такой низменной материальной субстанцией как человеческое тело. Если бы она была творением Бога, она бы не ощущала телесного разложения и не была бы его жертвой; если бы душа обладала божественным совершенством, ей не нужно было бы стремиться к этому — она формировалась бы с самого начала, вместе с зародышем, и Цицерон написал бы свои «Tuskulanae disputationes», [20] а Вольтер свою «Альзиру» еще в колыбели. Однако это не так и быть так не может, потому что душа созревает шаг за шагом по мере развития тела, потом, вместе с ним, деградирует, следовательно, душа состоит из частей материального порядка. Я ясно выражаюсь? Ну так вот, теперь тебе придется признать абсолютную невозможность существования души без тела, а последнего — без души.

Точно так же нет ничего удивительного в верховенстве души над телом. Тело и душа — одно целое, составленное из равных частей, однако в этой системе более грубое должно занимать подчиненное положение по отношению к более утонченному по той же самой причине, по какой пламя свечи — материальная субстанция — вторично по отношению к пожираемому им воску, который также материален; так и в нашем теле мы видим конфликт между двумя веществами, причем более тонкое главенствует над более грубым.

Я надеюсь, Жюльетта, что дала тебе даже больше, чем требуется, чтобы убедить тебя в ничтожестве Бога, о существовании которого нам твердят столько веков подряд, и его догм, приписывающих душе бессмертие. Как же хитры и коварны были те нищие, что придумали эту парочку чудовищных понятий! Как только они не изощряются, как не измываются над людьми, называя себя служителями божьими, и от их настроения, в конечном счете, зависит все в этой жизни! Насколько сильно их влияние на умы простого люда, который из страха перед предстоящими муками вынужден поклоняться этим лжецам — самозванным и единственным посредникам между Богом и человеком, всемогущим шарлатанам, чье вмешательство, минуя Господа, может решить судьбу любого. Таким образом, все эти сказки являются плодом тщеславного воображения, корысти, гордыни и нечистоплотности кучки самоуверенных типов, процветающих на лишениях всех остальных, и посему заслуживают нашего презрения и забвения. Ах, милая Жюльетта, я тебя прошу и умоляю презирать их так, как презираю я! Говорят, что подобная философия ведет к деградации нравов. Ерунда! Тогда получается, что для них нравы важнее, чем религия? Нравы зависят единственно от географической широты, в которой угораздило оказаться той или иной стране, поэтому представляют собой игру случая и ничего больше. У Природы нет никаких запретов, сами люди сочиняют законы, которые самым мелочным образом ограничивают их свободу.Законы и обычаи зависят от того, холодно или жарко в данной стране, плодородна или бесплодна почва, от климата и типа живущих там людей, и эти непостоянные факторы формируют наши манеры и нашу мораль. Человеческие законы и постановления — это всегда и неизбежно путы и оковы, они ничем не освящены и ни на чем не основаны с точки зрения философии, которая моментально обнаруживает ошибки, разоблачает мифы и дает умному человеку знания о великом промысле Природы. Аморальность — вот высший закон Природы: никогда не опутывала она человека запретами, никогда не устанавливала правил поведения и морали. Возможно, ты подумаешь, что я слишком категорична, слишком нетерпима ко всяческому игу, однако прежде всего я хочу раз и навсегда покончить с абсурдным и ребяческим обязательством по отношению к другим людям. Подобные обязательства противоречат тому, что внушает нам Природа, так как единственная ее заповедь гласит, наслаждайся как тебе угодно, с кем угодно и за счет кого угодно. Я не отрицаю что наши удовольствия могут стать причиной чьих-то страданий, но разве от этого удовольствия для нас менее приятны? В свое время мы вернемся к этому разговору, а пока я вижу, что мои рассуждения о морали были не менее убедительны, чем мои мысли насчет религии. Теперь пора перейти от разговора к делам, тогда только ты окончательно поймешь, что можно делать все, абсолютно все, не опасаясь, что совершаешь при этом преступления. Два-три неординарных поступка — и ты сама убедишься, что все позволено.

Возбудившись от ее речей, я бросилась в объятия своей старшей и мудрой подруги и тысячью разных способов продемонстрировала ей благодарность за заботу, проявленную о моем воспитании.

— Я обязана вам больше, чем жизнью, несравненная Дельбена! Я поняла, что нельзя жить без философии. Можно ли назвать жизнью жалкое прозябание под игом лжи и глупости? Я к вашим услугам, — продолжала я, сгорая от нетерпения. — Я хочу быть достойной вашей нежной дружбы и на вашей груди дать клятву навсегда забыть о заблуждениях, которые вы уничтожили во мне. Умоляю вас: продолжайте мое обучение, продолжайте вести меня к счастью — я доверяюсь вам целиком; делайте со мной, что хотите, и знайте, у вас никогда не будет более пылкой и послушной ученицы, чем Жюльетта.

Дельбена была вне себя от восторга: для развращенного ума нет острее удовольствия, чем развращение учеников и последователей. Сладкой дрожью сопровождается процесс обучения и не с чем сравнить наслаждение, когда мы видим, как другие заражаются той же безнадежной болезнью, которая пожирает нас самих. А как радостна власть над их душами, которые как будто творятся заново благодаря нашим советам, настояниям и ласкам. Дельбена С лихвой вернула мне все поцелуи, которыми я ее осыпала, и вперемежку с ласками бормотала, что скоро, совсем скоро, я сделаюсь такой же беспутной, как она — неуязвимой, неукротимой и жестокой маленькой распутницей, — что в том волшебном мире, куда она ведет меня, я совершу множество злодеяний, а когда Господь захочет узнать, что же случилось с доброй маленькой Жюльеттой, она, Дельбена, гордо выступит вперед и примет наказание за разрушение моей юной души. Когда страсть наша ослабевала от утомления, мы разжигали ее пламя пылающей лампой философии.

— Послушай, — сказала, наконец, Дельбена, — если уж ты так хочешь потерять невинность, я удовлетворю тебя незамедлительно.
При этой мысли распутница снова обезумела от вожделения, немедля вооружилась искусственным органом и стала, сначала осторожно, водить им по моим нижним губкам, повторяя, что это подготовит меня и поможет перенести предстоящую боль; потом она неожиданно содрогнулась в бурном оргазме, с силой втолкнула инструмент в отверстие и с моей невинностью было покончено. Невозможно описать словами мои страдания, но резкая пронизывающая меня боль, вызванная ужасной операцией, тут же сменилась невообразимым наслаждением. Между тем ярость неутомимой Дельбены только возрастала: осыпая меня сильными хлесткими ударами, она глубоко проникла своим языком мне в рот, потом, терзая мои ягодицы обеими судорожно стиснутыми руками, заставила меня кончать в своих объятиях чуть не целый час подряд и прекратила сладостную пытку, только когда я взмолилась о пощаде.

— Отомсти, отомсти же мне, — бормотала она, задыхаясь, — вознагради меня. Видишь, как я горю, как я сгораю от страсти; я так утомилась с тобой, что, видит Бог, теперь мне тоже надо разрядиться.

В мгновение ока из вожделенной любовницы я превратилась в самого страстного любовника: я навалилась на Дельбену и ввела в действие скребок. О, Боже, как это было приятно! Ни одна женщина в мире не извивалась и не трепетала так страстно, ни одна не парила столь высоко на крыльях наслаждения — десять раз подряд эта распутница извергла свое семя, и я подумала, что она растворится в нем.

— Ох, наконец-то я утолила свою душу, — проговорила я, откидываясь на подушки. — Воистину, чем больше мы знаем, тем сильнее чувствуем всю приятность сладострастия и похоти.

— Несомненно, — ответствовала Дельбена. — И причина здесь предельно проста: сладострастие не терпит запретов и достигает зенита, только попирая их все, без исключения. Чем талантливее и одареннее человек, тем больше он сокрушает препятствий и тем решительнее это делает, значит, интеллектуально развитые люди гораздо глубже чувствуют удовольствия либертинажа.

— Мне кажется, исключительная утонченность высокоразвитых организмов также способствует тому, — продолжила я.

— И в этом нет никаких сомнений, — сказала мадам Дельбена. — Ведь чем лучше отполировано зеркало, тем лучше оно принимает и отражает окружающие предметы.

Наконец, когда изнурительные упражнения выжали из нас обеих все соки до самой последней капли, я напомнила своей наставнице о ее обещании позволить мне лишить невинности Лоретту.

— Я этого не забыла, — ответила она. — И это произойдет сегодня ночью. Когда все разойдутся спать, ты потихоньку выйдешь и присоединишься к Флавии и Вольмар. Остальное предоставь мне; сегодня ты будешь допущена к нашим мистериям. Будь же мужественна, будь тверда и стойка, Жюльетта: я собираюсь показать тебе удивительные вещи.

Но каково было мое удивление, когда в тот же день я услышала, что одна пансионерка только что сбежала из аббатства. Я спросила ее имя. Это была Лоретта.

— Лоретта! — удивилась я. И тут же подумала: «Боже мой, а я так на нее рассчитывала… Одна мысль о ней приводила меня в экстаз… О, вероломная! Выходит, я напрасно предвкушала неземные наслаждения?»

Я спросила о подробностях побега, но никто ничего не знал; я кинулась сообщить об этом Дельбене — дверь ее была заперта, и у меня не было возможности увидеть ее до назначенного часа. Ах, как медленно тянулось время! Наконец, я услышала колокольный звон. Вольмар и Флавия [21] пришли раньше меня и находились уже в апартаментах Дельбены.

— Мадам, — обратилась я к настоятельнице, — значит, вот как вы держите свое слово? Лоретта пропала, исчезла. Кто же заменит ее? — Потом раздраженно добавила: — Значит, мне не придется насладиться удовольствием, которое вы мне обещали…

— Жюльетта, — прервала меня Дельбена, и тон ее был холоден, а взгляд суров, — самое главное в дружбе — это доверие, дорогая моя; ты желаешь быть с нами, а для этого требуется больше самообладания и меньше подозрительности.Теперь подумай сама: мыслимо ли, чтобы я обещала тебе удовольствие, не имея возможности дать тебе вкусить его? Неужели ты считаешь меня недостаточно умной или не веришь, что мое положение в этом доме достаточно высокое? Ведь устроить такие вещи зависит исключительно от меня, так как же тебе могло прийти в голову, что ты лишишься обещанных наслаждений? Тьфу! А теперь следуй за нами. Все в порядке. К тому же я обещала, что ты увидишь нечто необычное.

Дельбена зажгла маленькую лампу и пошла впереди. Вольмар, Флавия и я шли следом. Мы вошли в часовню, и тут к своему немалому удивлению я увидела, что настоятельница нагнулась, неожиданно приподнялся надгробный камень, открылся проход, и Дельбена спустилась в святилище смерти. Мои уже прошедшие инициацию подруги молча следовали за ней; мне стало немного не по себе, и Вольмар приободрила меня. Когда мы спустились, Дельбена закрыла тяжелую плиту над нашими головами. Теперь мы находились в сводчатом подземелье, которое служило усыпальницей всем женщинам, умершим в монастыре. Мы двинулись дальше; отодвинулся в сторону еще один камень, еще пятнадцать или шестнадцать ступеней вниз, и мы оказались в комнате с низким потолком, украшенной с большим вкусом и проветриваемой воздухом, который поступал из сада наверху через вертикальный ствол. Ах, друзья мои! Кого бы, вы думали, я увидела там?.. Лоретту, убранную и наряженную наподобие весталок, которых в старину приносили в жертву на алтарях Бахуса; еще я увидела аббата Дюкроза, первого викария Парижского архиепископа, мужчину лет тридцати, очень приятной наружности, в чьи функции входил надзор за Пантемоном. Третьим был отец Телем, темноволосый красавец монах из братства Реколле, тридцати трех лет, исповедник новеньких монахинь и пансионерок.

— Она боится, — кивнула в мою сторону Дельбена, подходя к мужчинам и представляя меня. — Послушай, юная девственница, — при этом она коснулась поцелуем моих губ, — мы собираемся здесь единственно для того, чтобы сношаться в свое удовольствие и совершать мыслимые и немыслимые злодейства и прочие жестокости. А забрались мы в это царство мертвых затем, чтобы как можно дальше быть от живых. Таким растленным и порочным распутницам и распутникам, как мы, хочется спрятаться еще глубже в чрево земли и не иметь ничего общего с людьми и их нелепыми законами.

Я вся была во власти похоти, и эти откровенные замечания, признаться, совсем не тронули меня.

— О, небо! — воскликнула я с изумлением. — И чем же мы будем заниматься в этих подземельях?

— Преступлениями, — спокойно ответила Дельбена. — Мы предадимся преступлениям на твоих глазах, мы заставим тебя делать то же, что будем делать мы. Уж не передумала ли ты ненароком? Или я в тебе ошиблась? А я, между прочим, уже предупредила наших друзей, что на тебя можно положиться.

— И вы еще сомневаетесь, — с упреком, решительно заявила я. — Клянусь, что бы здесь ни происходило, во мне не будет ни капельки страха.

После чего Дельбена приказала Вольмар раздеть меня.

— У нее красивейший в мире зад, — восхищенно заметил викарий, увидев меня обнаженной.

Тут же на мои ягодицы обрушились поцелуи, похлопывания и пощипывания, затем, поглаживая одной рукой мое едва оперившееся влагалище, божий человек достал свой член и начал тереться им в ложбинке между моими задними полушариями; вначале он лишь слегка касался сжавшейся от испуга маленькой норки, потом проник внутрь, как мне показалось, без видимого усилия, и в следующий миг горячий орган Телема проскользнул в мою вагину.

Извержение наступило одновременно у обоих. Почти сразу я ответила тем же.— Жюльетта, — сказала наставница, когда двойное совокупление окончилось к удовольствию всех троих, — мы доставили тебе два самых острых наслаждения, какие может испытать женщина, теперь ты должна сказать нам со всей откровенностью, какое из них было приятнее.

— По правде говоря, мадам, — ответила я, — каждое доставило мне величайшую радость, и я даже не могу сказать, какое было больше. Меня до сих пор пробирает такая сладостная дрожь, что мне трудно определить, от чего она происходит,

— Тогда надо повторить все сначала, — предложил обрадованный Телем. — Мы с аббатом поменяемся местами, и после этого милая наша Жюльетта окажет нам любезность ответить на наши вопросы,

— Охотно, — подхватила я. — Совершенно согласна с вами, что только повторение поможет мне разобраться в своих ощущениях

— Прелесть, не правда ли? — удивленно заметила настоятельница. — Для первого раза было более, чем достаточно, и вот мы видим перед собой самую очаровательную сучку, какие только у нас были. Однако сделаем так, чтобы наслаждение испытала не только Жюльетта, но чтобы и мы приняли участие в этом празднике.

Телем, который только что развлекался с моей куночкой, пристроился сзади; его член был несколько толще, чем у его собрата, но, хотя я была новичком в таких делах, Природа столь удачно вылепила меня, что я приняла его целиком с удивившей меня легкостью. Мой клитор упирался прямо в губы настоятельницы, и неутомимая искусница, блаженно распростершись прямо на твердом каменном полу, обсасывала его усердно, как младенец сосет материнскую грудь; ее немного раздвинутые бедра сжимали голову Лоретты, и, рыча и мурлыкая от удовольствия, великая блудница неистово работала руками, помогая мастурбировать, с одной стороны, Вольмар, с другой — Флавии. А над Лореттой стоял на коленях Дюкроз и терся своим органом о ее ягодицы, однако внутрь не проникал — это был вопрос чести, и право лишить девочку девственности принадлежало только мне.

Всему этому разгулу предшествовал недолгий момент затишья, затаившегося перед бурей покоя, как будто участники спектакля желали в спокойном созерцании и в полной мере вкусить предощущение сладострастной похоти, как будто боялись неосторожным словом спугнуть это чувство. От меня требовалось сконцентрировать все внимание и мысленно разложить процесс наслаждения на атомы, ибо после я должна подробно рассказать о своих впечатлениях. Я погрузилась в неописуемый экстаз: почти невозможное на свете удовольствие, которое производили во мне глубокие и размеренные толчки монашеского члена, сладостная агония, в которую, как в водоворот, увлекал меня язык настоятельницы, обкалывающий тысячью иголок мой хоботок, роскошно-похотливые сцены, будоражившие мой мозг, — весь этот праздник сладострастия доводил все мое существо до исступления, до бреда, и в этом бреду я хотела остаться навсегда.

Первым обрел дар речи Телем, но его заикающийся, его непослушный язык гораздо лучше передавал его чувства, нежели его мысли. Мы ничего не смогли разобрать в этом бормотании, кроме невнятных богохульств, хотя, по-моему, он прилагал все усилия, чтобы сказать, в какое состояние привели его жаркие и судорожные объятия моего ануса.

Наконец, придя в себя, он поведал нам, что готов хоть сейчас еще раз излить свои чувства в прекраснейшую из всех задниц.

— Не знаю, что было приятнее для Жюльетты: принимать мою плоть в свои потроха или в вагину, но со своей стороны я могу поклясться, что содомия для меня была в тысячу раз приятнее.

— Это дело вкуса, — заметила Дельбена, продолжая все сильнее массировать зад Лоретты и умудряясь целовать при этом ягодицы Флавии.

— Все зависит от философии человека, — согласилась Вольмар, которая была на седьмом небе от неистовых ласк Дельбены и сама, языком, ласкала Дюкроза. — Хотя я и женщина, но совершенно с тобой согласна, и будь я мужчиной, я бы совокуплялась только в задний проход.Не успев договорить свои непристойные речи, это ненасытное существо задергалось от внезапно наступившего оргазма. За ней настал черед Телема: он пришел в неистовство и, повернув к себе мою голову, сунул мне в рот огромный, величиной с ладонь язык; следом за ним Дельбена яростно задвигала языком и, как мне показалось, высосала из меня все, что там еще оставалось. Я обмякла и погрузилась в истому. Я хотела стоном выразить свой восторг, но дергающийся язык Телема помешал мне, и монах проглотил мои вздохи. А в это время где-то внизу, у меня между ног, нектар, который я исторгла в изобилии, залил лицо моей наставницы, заполнил ей рот, и она сама исторгла поток семени в глотку Лоретты; Флавия присоединилась к нам в следующий момент, изрыгая ругательства как матерый солдат.

— Теперь сделаем по-другому, — произнесла Дельбена, поднимаясь на ноги. — Жюльетта ляжет на Дюкроза и будет принимать его спереди. Вольмар будет обсасывать заднюю норку Жюльетты. Я хочу лизать нижние губки Вольмар, а Телем займется моим влагалищем и влагалищем Лоретты. Ну, а Флавия может делать все, что ей вздумается, с анусом Телема.

Новые извержения в честь Киприды [22] завершили второй эксперимент, затем меня вновь подвергли допросу.

— Ах, мадам, — отвечала я Дельбене, которая первой задала вопрос, — раз уж я должна быть искренней и откровенной, скажу, что член, что ласкал меня сзади, доставил мне наслаждение более сильное и, я бы сказала, более нежное, чем тот, что был в моей куночке. Мне, возможно, недостает возраста и опыта, я, наверное, застенчива и не привыкла к удовольствиям, которыми вы меня одарили сегодня, так что могу и ошибаться на счет их приятности, но вы хотели знать, и я вам ответила.

— Подойди поцелуй меня, мой ангел, — заговорила мадам Дельбена. — Ты чудная девочка, и ты попала в хорошую компанию. И нет сомнений, — воодушевлялась она, — абсолютно никаких сомнений в том, что ни одно удовольствие не может сравниться с тем, какое мы получаем сзади, и как несчастны те недалекие, малодушные девицы, которые, не имея никакого воображения, боятся испробовать этот волнующий акт. Бедняжки, они не достойны того, чтобы посвятить себя Венере, и никогда Пафосская Богиня [23] не вознаградит их своими милостями [24] .

Так пусть же и мой зад испытает то же блаженство! — вскричала вдруг Дельбена, становясь на колени на краешек дивана. — Вольмар, черт тебя побери! Где ты, Вольмар? Флавия! Жюльетта! Хватайте скорее инструмент, а вы, Дюкроз и Телем, готовьте свои беспощадные копья и без жалости вонзайте их между ягодиц этим сучкам! А вот вам моя собственная попа, вот моя потаенная норка. Не щадите ее! Ложись рядом со мной, Лоретта, — я потом придумаю, что с тобой делать.

Судя по тому, как восторженно либертина приветствовала каждое проникновение, было ясно, что эта, весьма непростая процедура была для нее привычным делом. Пока одна из нас старательно трудилась над ее приподнятым задом, вторая в это время, наклонившись, целовала ей клитор и нижние губки, и эта настойчивая и вместе с тем нежная мастурбация была той изысканной приправой, какую может приготовить только умелый и опытный кулинар и какую в состоянии оценить лишь тонкий аристократический вкус. Между тем растущее возбуждение приводило Дельбену в бешенство — положительно, в этой женщине страсти говорили языком жестокого безжалостного победителя, — и мы скоро начали замечать, что Дельбена не столько ласкала маленькую бедную Лоретту, сколько делала ее объектом своей ярости, и тело несчастной на наших глазах покрывалось следами укусов, синяками и глубокими царапинами.

— Разрази меня гром! — застонала, наконец, Дельбена, после чего Телем и Вольмар удвоили свои усилия.

— Давайте, выжимайте из меня все соки! Я истекаю… Я умираю от наслаждения… Довольно… Вот и все… А теперь отдохнем и немножко побеседуем, — заговорила она, оглядывая нас умиротворенными глазами. — Важно не только испытывать острые ощущения, но и уметь анализировать их. Порой обсуждать их не менее приятно, чем получать. Словом, когда вы дошли до предела физических возможностей, можно пустить в ход интеллектуальные. Почему у тебя такой беспокойный вид, Жюльетта? Неужели до сих пор боишься, что мы тебя обманем? Успокойся: это твоя жертва, — указала она на Лоретту. — Ты будешь ее мучить и насиловать и спереди и сзади, это дело решенное! Слово либертины верно так же, как и искренна ее извращенная похоть. Вы, Телем и Дюкроз, устраивайтесь поближе — во время беседы я хочу трогать ваши уставшие члены, хочу снова привести их в нормальное состояние; мои пальцы наполнят их новой энергией, и эта энергия будет питать мою речь. Вот увидите, как будет возрастать мое красноречие, я буду не Цицероном, который вдохновлялся восторгом толпы, стоявшей вокруг трибуны, — я буду Сафо, черпавшей вдохновение в сперме, которую она выжимала из прекрасной Дамофилы.

Я хочу сказать, — были следующие слова Дельбены, которые она произнесла, как только пришла в себя настолько, чтобы начать серьезный разговор, — что в этом мире ничто не возмущает меня так, как моральное воспитание или воспитание чувств, какое обычно получают у нас девушки. Создается впечатление, что его единственная цель состоит в том, чтобы вбить в подопечных понятия и мысли, которые противоречат всем естественным их побуждениям. Может ли кто-нибудь сказать мне, потому что я давно и искренне хочу знать это, для чего нужна обществу целомудренная благонравная женщина? И есть ли что-нибудь более бесполезное, чем добродетельная жизнь, которая, с каждым уходящим навсегда днем, только еще больше оболванивает и разрушает наш пол? Нам, женщинам, постоянно внушается добродетель, а я попытаюсь показать вам, что в, каждой фазе жизни женщины добродетель — самая никчемная вещь.

До того, как девушка выйдет замуж, какое преимущество дает ей ее девственность? И до какой степени может доходить безумие, если некоторые всерьез считают, что честь и достоинство женского рода зависит от наличия или отсутствия одной мизерной части ее тела? Для чего Природа сотворила людей? Не для того ли, чтобы помогать друг другу и, следовательно, доставлять другим всевозможные удовольствия? Если мужчина ждет от юной девушки максимальных наслаждений, зачем же плевать на замыслы и законы Природы и заточать несчастную в жестокие оковы добродетели, которая запрещает ей отдаваться своему мужчине со всей неукротительностью ее натуры? Можно ли допустить такое варварство, даже не пытаясь оправдать его? Но чем можно оправдать тот факт, что девушка обязана хранить целомудрие? Вашей религией, обычаями, привычками? Что может быть нелепее и смешнее, чем подобное оправдание? Давайте оставим религию в покое — я знаю, как вы все относитесь к этой чепухе. Но вот, что касается условностей: могу я спросить у вас, что это такое? Если я не ошибаюсь, этим словом обозначают определенное поведение отдельных личностей у себя дома и в обществе. Вы согласитесь, что эти условности должны способствовать счастью людей, если это не так, значит, они глупы, если они мешают счастью, значит, они жестоки и бесчеловечны, и любая просвещенная нация обязана позаботиться о том, чтобы они служили общему благу.
Теперь скажите мне, каким образом наши французские обычаи, особенно, что касается плотских удовольствий, отвечают благосостоянию страны? Во имя чего они вынуждают девушку, это бедное создание, так упорно держаться за свою девственность? Ведь это вопиющий вызов Природе — Природе, которая внушает ей избавиться от этого бремени; кроме того, это прямой ущерб ее здоровью, которое жестоко страдает от этого! Вы можете ответить, что она должна попасть в руки своего мужа чистой и незапятнанной. Но почему вы не допускаете, что это выдумка умов, извращенных предрассудками? Подумать только: чтобы доставить какому-то самцу удовольствие сорвать первые плоды, бедной девушке приходится десять лет отказываться от собственной сущности! Ради чего должна она заставлять мучиться сотни своих поклонников, чтобы в один прекрасный день выбрать одного из них и доставить только ему наслаждение? Можно ли представить что-нибудь более неразумное, существует ли более чудовищный замысел? Можете вы — я вас спрашиваю! — привести столь же красноречивый пример попрания всеобщих интересов? Есть ли у человечества более опасный враг, чем эти отвратительные условности? Да здравствуют те, кто, пребывая в неведении относительно таких беспочвенных глупостей, тем больше уважает юных представительниц нашего пола, чем непристойнее они себя ведут! Только в постоянных безумствах заключается истинная добродетель девушки: чем чаще она отдается, тем больше ее любят; чем больше она совокупляется, тем большую радость она излучает и тем вернее способствует счастью своих соотечественников. Какие же они варвары — те мужья, что одержимы призрачным удовольствием сорвать первую розу! Ведь они деспоты, если, держатся за это свое право, отказывая в нем другим мужчинам. А возьмем это неуважение к девушке, когда она, не имея опыта с мужчинами, не смогла дождаться, чтобы подарить одному из них самое ценное, что у нее есть, и, услышав зов Природы, имела все основания не ждать этого момента. Теперь рассмотрим вопрос добродетельности женщин, которые стали женами. В данном случае речь идет о супружеской неверности, о поведении, которое принято считать дурным.

Наши обычаи, правила поведения, религиозные верования, общественные установления — короче, все эти ничтожные факторы — не выдерживают никакой критики; и дело совсем не в том, чтобы доказать, что адюльтер является преступлением, скажем, в глазах и лапландцев, которые его допускают, и французов, которые его запрещают, — дело в том, чтобы решить, ошибается ли на сей счет человечество, и оскорбляет ли это Природу. Во-первых, чтобы принять такую гипотезу, надо абсолютно отрицать мощь плотских желаний, которые наша матушка-природа вложила в мужчин и женщин. Вполне очевидно, что если бы одному мужчине было достаточно одной женщины, или если бы одна женщина могла удовлетвориться одним мужчиной, тогда, согласно этой гипотезе, тот, кто нарушает законы, бросает вызов Природе. Но если плотские желания таковы, что женщине одного мужчины совершенно недостаточно, а ему, в свою очередь, требуется много женщин, я надеюсь, вы согласитесь, что в таком случае любой закон, сковывающий эти желания, можно назвать —деспотическим и противным Природе. Ложная добродетель, называемая целомудрием — самый смешной из всех существующих предрассудков, — ни в коей мере не делает никого счастливым и наносит непоправимый урон всеобщему благу, ибо подобная добродетель приводит к слишком жестоким лишениям; я утверждаю, что подобная псевдодобродетель есть идол, который питается страхом перед супружеской изменой, следовательно, долг каждого здравомыслящего человека — внести девственность в число самых отвратительных способов, придуманных человеком для того, чтобы преградить путь к матушке-природе… Давайте посмотрим в корень: потребность в совокуплении не менее важна, чем потребность в питье и еде, и надо относиться и к той и другой с одинаковым уважением.Скромность — можете быть уверены в этом — с самого начала была не чем иным, как стимулом к похоти: смысл ее заключается в том, чтобы отсрочить осуществление желания и тем самым усилить возбуждение, а позже глупцы стали называть добродетелью то, что, на самом деле, побуждает к распутству. [25] Утверждать, что целомудрие есть добродетель, столь же смешно, сколько считать добродетельным того, кто добровольно лишает себя пищи. Да будет вам известно, что почти всегда мы придаем слишком большое значение тому, что называем добродетелью или пороком; пора положить конец предрассудкам. Вот когда заявить кому-нибудь о своем желании совокупиться с ним станет таким же обычным делом, как в чужом доме попросить чего-нибудь поесть или попить, когда это будет повседневностью, тогда предрассудок рухнет и исчезнет, целомудрие перестанет считаться добродетелью, а супружеская измена — преступлением. Ну, подумайте сами — что дурного я делаю, кому делаю плохо, когда, встретив приятного мне человека, говорю ему: «Прошу тебя предоставить в мое распоряжение часть твоего тела, от которой я получу удовлетворение, а если тебе хочется того же, ты можешь насладиться любой частью моего тела».

Так чем же мое предложение оскорбляет встреченного мною человека? Какой вред принесет ему принятие этого предложения? Если во мне нет ничего такого, что может возбудить его страсть, ну что ж — тогда удовольствие легко получить за деньги, и он, быть может, даже поторговавшись, без дальнейшего промедления отдаст мне свое тело; я имею неоспоримое право применить силу и принуждение, если, удовлетворяя его доступными мне средствами — будь то мой кошелек или мое тело, — он хоть на секунду заупрямится и не захочет отдать мне то, что я по справедливости должна получить от него. Оскорбляет Природу тот, кто отказывается удовлетворить желание своего ближнего. Я, например, ничем не оскорбляю ее, когда покупаю то, что вызывает мой интерес, и плачу справедливую цену за то, что мне предлагается. Еще раз повторяю: целомудрие не есть добродетель, это — условность и ничего больше. Целомудрие придумали распутники, вечно ищущие новых утонченных наслаждений, посему это нечто искусственное, но ни в коей мере не естественное чувство. Женщина, предоставляющая свои услуги первому встречному, проституирующая направо и налево, в любой момент и в любом месте, возможно, и совершает поступок, противный обычаям, принятым в ее стране, но никоим образом не делает, и не может сделать, ничего дурного окружающим, которым такое поведение не вредит, а скорее, нравится так же, как нравится Природе. Сама Природа подталкивает нас к самому изощренному разврату и злодейству. Воздержанность — будьте уверены в этом! — добродетель глупцов и фанатиков, она чревата погибелью и не влечет за собой ничего путного; она вредна как для мужчины, так и для женщины; она разрушает здоровье, так как семя от этого застаивается и пропадает, оставаясь в чреслах, между тем как оно для того и накопляется, чтобы быть выброшенным из организма как любое другое выделение. Словом, самое ужасное извращение неизмеримо менее опасно для здоровья, чем целомудрие, и самые известные народы земли, так же, как и самые знаменитые их представители были одновременно и самыми развратными. Совокупление — беспрепятственное, прилюдное и всеобщее — вот желание Природы, и этот обычай широко распространен по всему миру, пример тому — животные. Но абсолютно противоречит замыслам нашей праматери обычай, когда мужчина берет себе только одну жену, как это делают в Европе, или когда женщина выходит сразу за нескольких мужчин и становится их собственностью, как это бывает в некоторых землях Африки, или же когда один мужчина берет в жены несколько женщин, как, скажем, в Турции.

Это смешные церемонии, но тем не менее их приходится соблюдать: балаганный фигляр скачет вокруг стола, размахивает руками, что-то бормочет, заглядывая в толстенную книгу, а второй плут заставляет вас вписать свое имя в другую книгу — подумай сама, неужели это может впечатлить настоящую женщину? Пользуйся правами, данными тебе Природой, послушай, что она тебе шепчет: наплюй на эти презренные обычаи и распутничай вволю. Твое тело — это храм, в котором Природа требует к себе поклонения. Природа глумится над алтарем, за которым глупый священник бормочет свои дурацкие ритуальные заклинания. Клятвы, которых ждет от тебя Природа, — совсем не те, что ты повторяешь вслед за этим жалким шутом, и не те, что ты запечатлела на бумаге, услужливо подставленной его помощником, истекающим от похоти негодяем. Природа хочет, чтобы ты поклялась, что будешь наслаждаться мужчинами, пока хватит сил. Природа предлагает тебе истинного Бога — не тот круглый кусочек засушенного теста, который дешевый арлекин заталкивает в твое горло; в качестве божества она предлагает тебе удовольствия и сладчайшие наслаждения, но, пренебрегая своими обязанностями перед этим божеством и перед своими желаниями, ты вызываешь гнев матери-природы, по-настоящему любящей своих чад.

Выбирая любовника, всегда предпочитай женатого человека, так вы оба будете заинтересованы в сохранении тайны, и будет меньше опасность разоблачения; желательно просто-напрасто нанять его за деньги. Я уже говорила: наемные партнеры — самые лучшие и их можно менять как белье; разнообразие и множественность — вот два самых мощных двигателя вожделения. Пусть у вас будет как можно больше мужчин: ничто так не восторгает нас, ничто так не распаляет, как избыток; никто в отдельности из этой толпы не в состоянии дать вам полное удовлетворение, и вы вообще ничего не поняли в жизни, если изведали только один мужской член. Обслужи вас целая армия, для вашего мужа ничего от этого не изменится, и согласитесь, что тысячный любовник опозорит его не более, чем самый первый, в сущности позора при этом будет даже меньше, так как каждый новый позор в какой-то мере стирает предыдущий. Если муж ваш не дурак, он более склонен простить распутство, нежели любовь на стороне: последняя наносит ему личное оскорбление, между тем как первое означает просто небольшое отклонение вашего физического состояния. Причиной может быть и его немощь, но в принципе разницы здесь нет; что же касается вас и ваших принципов, либо вы не обладаете философским складом мышления, либо должны понять, что, сделав первый шаг, вы не совершите большего греха, если сделаете еще десять тысяч подобных. Таким образом, остается суждение окружающих. Но судить вас может только ваш собственный разум. Все зависит от искусства притворяться и обманывать: если вы его усвоите или хотя бы поставите перед собой такую цель, вы будете делать все, что захотите, и с общественным мнением, и со своим мужем. Никогда не забывайте, что не сама ошибка губит женщину, но вызванные ею толки и пересуды, что десять тысяч преступлений, оставшихся безвестными, менее опасны, чем маленький проступок, который бросается в глаза окружающим.

Будьте скромны в одежде: роскошные пышные украшения больше выставляют женщину напоказ, чем двадцать любовников; элегантная, но скромная прическа, небогатое платье — вот что нужно; в конце концов, не в этом счастье — счастье в частых разнообразных плотских утехах. Имея кроткий скромный вид, вы никогда не попадете под подозрение: как только кто-то осмелится осудить ваш образ жизни, тысячи сочувствующих, с копьями наперевес, тут же бросятся на вашу защиту.У публики нет времени разбираться досконально, она судит только по одежде, и нет ничего проще, чем надеть на себя то, что ей по нраву. Удовлетворите ее желание, и, когда потребуется, публика будет на вашей стороне.

Если у вас будут сыновья, когда они вырастут, немедленно удалите их от себя — они слишком часто выступают в роли предателей своих матерей. Если они начнут искушать вас, подавите в себе это желание, ибо разница в возрасте наверняка приведет к отвращению, и его объектом будете вы. Нет ничего волнующего в этом виде кровосмешения, оно отрицательно влияет на другие, более глубокие наслаждения. Зато вы сможете заниматься этим со своей дочерью, если она будет вас возбуждать, что менее рискованно. Привлеките ее к своему разгулу, и она меньше будет болтать об этом.

А теперь, в заключение, хочу дать всем вам такой совет: самоограничение, которое исповедуют иные женщины, является ударом по обществу, проклятьем обществу, и должно существовать примерное наказание тем тупоголовым созданиям, которые, неважно по какой причине, воображают, будто, храня отвратительное целомудрие, они оправдывают свое существование в этом мире и готовят себя к блаженству в следующем.

О, вы, юные аппетитные образчики женского рода, — восторженно продолжала Дельбена, — к вам я обращалась до сих пор и вам повторяю еще раз: пошлите к черту эту дремучую добродетель, которую глупцы полагают вашим украшением, выбросьте из головы неестественную варварскую привычку убивать себя на алтарях этой гротескной добропорядочности, чье жалкое и скудное вознаграждение никогда не компенсирует жертв, принесенных во имя ее! И скажите на милость, по какому такому праву мужчины требуют от вас полнейшего самоотрицания, когда себе ни в чем не отказывают? Разве вы не видите, что это они сами придумали такие правила игры и что двигала ими их гордыня, их наглое тщеславие или их собственная невоздержанность?

Ах, подруги мои, послушайте меня: занимайтесь плотскими утехами — для них вы и рождены! Природа создала вас для совокупления; пусть вопят сумасшедшие, пусть судьи городят чепуху и распускают сопли, пусть хнычут и брюзжат лицемеры — у них есть свои резоны осуждать эти сладкие наслаждения, эти неописуемые безумства, которые делают счастливым каждый ваш день и час. Ничего не добившись от вас, завидуя всем, кому вы доставляете наслаждение, они бросают в вас камни и порицают вас, потому что им уже нечего ждать от жизни, и они не в состоянии больше ничего попросить у вас; спросите совета у детей любви и радости, задайте вопрос всему человечеству, и миллиарды голосов хором ответят вам: стремитесь к плотским усладам, ибо Природа создала вас для совокупления, и отказ от него — преступление против Природы. Не страшитесь пустого слова распутница, женщина, стыдящаяся этого славного звания, — недалекая и дешевая потаскушка. Распутница — это прелестное создание, юное и страстное, кого меньше заботит собственная репутация, чем благо других. Распутница — любимое дитя Природы, а целомудренная девушка — экскремент Природы; распутница служит на алтарях, весталка-девственница всю свою жизнь сидит на колу своих неутоленных желаний. Нет более сильного оскорбления, какой девушка может бросить в лицо Природе, чем возмутительное воздержание и вред, который тем самым она наносит самой себе. Ее девственность происходит от самой большой, самой противной здравому смыслу, самой низкой из всех глупостей. Совокупляйтесь, подруги, совокупляйтесь, повторяю я вам, плюйте на советы тех, кто хочет заковать вас в цепи добропорядочности, которая не приводит и никогда не приведет ни к чему хорошему. Навсегда забудьте скромность и воздержанность, спешите насладиться, спешите, ибо существует определенный возраст, в котором только и сладок оргазм — не упустите его. Время быстротечно.
Если вы дадите розам увянуть, вы пожнете бурю угрызений и раскаяний; может наступить день, когда, обуянные запоздалым желанием, чтобы кто-нибудь сорвал ваши увядшие лепестки, вы уже не найдете возлюбленного, который захочет вас, и тогда — тогда вы ни за что не простите себе, что упустили те безвозвратные моменты, когда любовь могла быть к вам благосклонной. Возможно, вы возразите, что распутная женщина бесчестит себя, и груз бесчестия невероятно тяжел. Но можно ли всерьез принять столь ничтожное возражение? Давайте будем откровенны: только предрассудок порождает понятие о бесчестии, как много поступков считаются дурными только в глазах людей, воспитанных предрассудком! Такие пороки, как, например, воровство, содомия, трусость — разве они не постыдны? Но это не мешает считать, что для Природы они совершенно законны, а то, что законно, не может быть постыдным, ведь не может быть незаконным или неестественным все, что внушает нам Природа. Ну ладно, не будем останавливаться на этих пороках и признаем, что в каждого человека изначально заложено стремление к здоровью. Если это так, тогда средства, которые он употребляет для этого, столь же естественны, сколько законны. Точно так же, разве все люди не ищут высших наслаждений в плотских утехах? Если содомия — надежное средство достичь цели, значит, содомия не может быть постыдным актом. Наконец, каждый из нас носит в себе чувство самосохранения, каждый, можно сказать, заражен этим инстинктом. Для самосохранения трусость — самое верное средство, выходит, это свойство совсем не постыдное, и каковы бы ни были безосновательные предрассудки относительно любого из этих пороков, совершенно очевидно, что ни один из них нельзя назвать дурным, поскольку все они естественны. Так же обстоит дело и с развратом, которым занимаются многие, причем самые мудрые женщины. Ничто так не угодно Природе, как либертинаж, следовательно, он не может быть дурным делом.

Давайте на минуту допустим, что в этом есть какое-то бесчестье. Но какая умная женщина из-за этого откажется от удовольствий? Ей в высшей степени плевать, что кто-то считает ее бесстыдницей. Если она достаточно умна, чтобы не считать себя таковой, значит, в ее случае никакого бесстыдства нет и в помине; она будет хохотать над этой несправедливостью и тупостью, она охотно уступит домогательствам Природы и сделает это лучше, нежели любая другая, менее развратная особа. Но если женщина дрожит за свое доброе имя, о счастье она может забыть, счастливой может быть та, кто уже распростился со своей репутацией и кто бесстрашно отдается своим желаниям, потому что терять им больше нечего.

Предположим, что поступки и привычки распутной женщины, продиктованные ее наклонностями, действительно дурны с точки зрения правил и установлений, принятых в данной стране, но эти поступки, какими бы они ни были, настолько необходимы для ее счастья, что она не может отказаться от них без ущерба для себя, она будет просто сумасшедшей, если станет подавлять свои желания из боязни покрыть себя позором. И бремя надуманного бесчестья не будет мешать ей предаваться своему любимому пороку; в первом случае ее страдание будет, так сказать, интеллектуального порядка, которое трогает далеко не всех, между тем как во втором она лишает себя удовольствия, доступного всем прочим. Таким образом, как из двух неизбежных зол выбирают меньшее, так и нашей даме придется смириться с позором и продолжать жить как прежде, не обращая внимания на недоброжелательные взгляды, потому что в первом случае она ничего не теряет, навлекая на себя позор, а во втором — теряет бесконечно много.Следовательно, она должна привыкнуть к оскорблениям, научиться стойко переносить их; она должна победить этого злобного немощного врага и с самого раннего детства отучиться краснеть по пустякам, должна наплевать на скромность, преодолеть стыд, который дотла— разрушит мир ее удовольствий и лишит ее счастья.

Достигнув высшего уровня развития, она сделает для себя удивительное и вместе с тем вполне естественное открытие: уколы и шипы этого позора, которых она так страшилась, превратятся в острую приправу к наслаждениям, тогда, не думая больше об оскорблениях, она с удвоенным рвением бросится на поиски столь сладостной боли и скоро с удовольствием начнет открыто демонстрировать свою порочность. Понаблюдайте за любой обольстительной либертиной, и вы увидите, как это несравненное создание жаждет распутничать перед всем миром, не ощущая никакого стыда; она смеется над страхом скандала и сетует лишь на то, что ее поступки недостаточно широко известны. Интересно еще и то, что только на этой стадии она по-настоящему познает наслаждение, которое до сих пор было опутано плотной анестезирующей пеленой ее собственных страхов и предрассудков, и чтобы вознестись к вершинам блаженства и опьянения, ей остается растоптать последние препятствия и ощутить в самых недрах своей души те, незнакомые простым смертным, покалывания, что доводят человека до сладостной агонии. Иногда говорят, будто подобное блаженство сопряжено с ужасными вещами, которые противоречат здравому смыслу и всем законам Природы, совести, приличия, с вещами, которые не только вызывают всеобщий ужас, но и не могут доставить нормальному человеку никакой радости. Может быть, это и так, но лишь с точки зрения дураков. Однако, друзья мои, существуют светлые умы, которые, отбросив все, что делает эти вещи внешне ужасными, то есть навсегда уничтожив предрассудок, ибо только он пятнает их грязью, смотрят на те же самые вещи как на случай испытать неземное блаженство, и их наслаждения тем сильнее, чем шире пропасть между этими вещами и общепринятыми нормами, чем охотнее и настойчивее творят они свои дела и чем строже относится к ним вульгарная толпа. Внушите такие мысли женщине и увидите, что получится. Когда ее душа услышит эту неземную музыку, трепетные аккорды, осаждающие ее, станут настолько страстными и. мощными, что она позабудет обо всем, кроме потребности устремиться еще дальше по чудесному пути, который она выбрала. Чем больше злодеяний она творит, тем сильнее это ей нравится, и вы не услышите от нее никаких жалоб на то, что ее тяготит клеймо бесчестия — бесчестия, которое она боготворит и которое своим опустошающим жаром еще выше поднимает температуру ее наслаждений. И вам станет понятно, почему эти, как их называют, исчадия зла всегда требуют избытка ощущений и почему их не трогает удовольствие, если оно не приправлено преступлением. Само преступление теряет для них всякий смысл, и в отличие от вульгарных умов, которые в нем видят нечто отталкивающее, они смотрят на него совсем другими глазами, под другим углом зрения и находят в нем нескончаемое очарование. Привычка ни перед чем не останавливаться и преодолевать все барьеры ведет их все дальше и дальше в поисках того, что считается дурным и запретным, и так, переходя от безумства к безумству, они, в конечном счете, доходят до чудовищных, невероятных вещей, которые служат очередной ступенью на их пути, потому что эти женщины должны творить настоящие преступления, дабы испытать настоящие спазмы блаженства, и, к сожалению, не существует на свете злодейств, какие могли бы удовлетворить их.

Таким образом, постоянно гоняясь за своей быстро ускользающей звездой и вечно обгоняемые собственными желаниями, эти великие женщины сокрушаются не столько о том, что совершили мало зла, но больше о том, что в мире его до обидного мало. Не думайте, милые подруги, что изначальная слабость нашего пола служит надежным убежищем от ветров порока: имея более высокую организацию, чем мужчины, мы скорее их чувствуем бурю и слышим крик птицы зла. Мы способны на чудовищные дела, мы жаждем небывалых извращений; мужчинам и в голову не приходит, на что способна женщина, когда Природа милостиво закрывает глаза, когда захлебывается голос религиозного исступления, когда спадают оковы закона.

Как часто мы слышим безмозглых ораторов, которые клеймят женские страсти, забывая о том, что эти страсти производят искру, зажигающую лампу философии; они забывают, что именно холодным и бесстрастным мужчинам мы обязаны рождением всех тех религиозных глупостей, которые так долго свирепствовали на земле. И пламя эмоций спалило дотла это отвратительное пугало, это Божество, во имя которого столько глоток было перерезано в течение многих веков, только страсть осмелилась снести с лица земли мерзкие алтари. Но даже если наши страсти не оказали мужчинам других услуг, разве этого недостаточно, чтобы они были снисходительными к нашим прихотям и капризам, а мы к слабостям этих кретинов? Да, дорогие мои, презирайте клевету, которой люди с радостью готовы запятнать вас, наплюйте на свой позор, ибо иного он не заслуживает, привыкайте ко всему, что может навлечь на вас обвинения, умножайте свои злодейские дела, и они дадут вам силу без страха смотреть в будущее, они уничтожат зародыши угрызений, прежде чем те дадут всходы. Пусть вашими принципами станут такие, которые лучше всего согласуются с вашими наклонностями, только не надо спрашивать себя, согласуется ли это с погаными человеческими условностями, и не стоит упрекать себя за то, что вы не родились под другими звездами, в другом краю, где подобное поведение приветствуется. Делайте только то, что вам нравится и приносит наслаждение, все прочее — ерунда. Будьте высокомерно безразличны к пустым словам: порок, добродетель — все это понятия, не имеющие никакого реального смысла, они произвольны, их можно поменять местами, они выражают лишь то, что модно в данном месте и в данное время. Повторяю еще раз: позор и бесчестие скоро оборачиваются сладострастием. Где-то, кажется у Тацита, я прочитала, что бесстыдство — это высшее и последнее удовольствие для тех, кому надоели все остальные, испытанные сверх всякой меры. Я признаю, что это удовольствие сопряжено с опасностью, так как необходимо найти средство — и очень мощное — чтобы извлечь наслаждение из этого вида самоуничижения, из этого сорта деградации чувств, который порождает все остальные пороки, ибо удовольствие это иссушает душу или, лучше сказать, лишает женщину воздуха, оставляя взамен удушающую атмосферу запредельного разврата и не оставляя ни малейшего выхода чувству раскаяния. Последнее не просто исчезает — в нем появляются совершенно новые краски и оттенки, и вот мы видим перед собой человека, который утратил вкус ко всему, кроме того, что может вызвать раскаяние, и который вновь и вновь, с тайным сладострастием, вызывает в себе это чувство, чтобы испытать удовольствие от его подавления, и постепенно доходит до самых изощренных излишеств, и доходит до этого тем скорее, чем больше нарушает закон и чем чаще насмехается над добродетелями. Преодолеваемые препятствия становятся эпизодами сладострастия, и зачастую они больше возбуждают извращенное воображение, чем сам акт. Но самое восхитительное здесь то, что человек ощущаем себя счастливым, и он действительно счастлив.

Разумеется, счастье зависит исключительно от нашей внутренней организации и может встречаться как в высших сферах добродетели, так и в бездне порока… Это так, но разве добродетель способна довести до сумасшествия? Разве холодную окаменелую душу может утешить или согреть нищенское вознаграждение, которое сулит добродетель? Нет, друзья мои, нет — добродетель никогда не принесет нам счастья. Лжет тот, кто говорит, что обрел в ней счастье — он выдает за счастье то, что на деле является иллюзией тщеславия. Со своей стороны я всеми фибрами души презираю, ненавижу добродетель, ненавижу настолько же, насколько в прошлом боготворила ее, и радость, которую я испытываю, постоянно попирая ее ногами, я хотела бы увенчать высшим блаженством: уничтожить ее в каждом сердце, где она обитает. Как часто мой кипящий мозг, переполненный самыми невероятными образами и картинами, распалялся настолько, что я жаждала только одного — очертя голову броситься в безбрежный океан бесстыдства. Мне надо было еще раз, раз и навсегда, увериться в том, что я распутница; я хотела бы сбросить вуаль лицемерия, растоптать неблагодарные клятвы, мешающие открыто заниматься развратом, и сделаться самой распутной из падших женщин. Признаться, я завидую судьбе тех дивных созданий, которые украшают наши улицы и удовлетворяют грязную похоть каждого встречного; они опускаются до самого предела деградации, погрязая в грязи и в ужасном пороке; бесстыдство — их удел, но они не ощущают его, не ощущают ничего, кроме удовольствия. Какое это счастье! Почему бы всем нам не стремиться к этому? В целом мире нет счастливее того, в ком бьется сердце, закаленное страстями, кто на крыльях страстей воспаряет туда, где не существует ничего кроме наслаждения. И зачем ему ощущать что-то другое? Ах, милые мои, если бы только мы могли достичь таких высот распущенности, мы перестали бы выглядеть мерзкими грешницами! Сама Природа открывает нам врата к счастью, так давайте же войдем в них!

Клянусь моими грешными потрохами, они отвердели! — вскричала неистовая Дельбена. — Они ожили, вознеслись в небо, эти божественные столпы, которые я трогала, беседуя с вами. Смотрите, они тверды как сталь, и моя жопка трепещет и страстно ждет их. Идите же сюда, добрые мои друзья, ублажите ненасытный зад вашей Дельбены, в самые сокровенные глубины распутного чрева влейте свежие струи спермы, которая, если это вообще возможно, погасит пожар, пожирающий меня! Ко мне, Жюльетта, я хочу по капле высосать весь нектар из твоей куночки, пока наши могучие рыцари трудятся над моей попой. Вольмар пусть сядет на твое лицо, пусть вручит тебе свои прелести — лижи их, ешь их, пей их, а одной рукой ты будешь ласкать Флавию, другой — ягодицы Лоретты.

Участники, спектакля заняли свои места. Оба любовника Дельбены по очереди занимались с ней содомией, моя плоть, словно подстегнутая извержением Вольмар, в изобилии текла в рот наставницы, и вот, наконец, пришло время перейти к главному — лишить Лоретту невинности.

Назначенная на роль верховной жрицы, я вооружилась искусственным членом. Это была весьма внушительная штука: безжалостная аббатиса приказала выбрать самый большой во всем арсенале. Последовавшую за этим грубую и сладострастную сцену я хочу описать подробно.

Лоретту поместили в самом центре. Она неподвижно лежала на высоком стуле, под ее ягодицы подложили твердую подушку; девочка лежала, опираясь на стул только задней частью. Ее широко раскинутые ноги растягивали в стороны веревки, привязанные к вделанным в пол кольцам, таким же образом были привязаны ее руки. Самая труднодоступная и интимная часть тела нашей жертвы находилась в очень удобном положении, будто ожидая карающего меча. Перед Лореттой сидел Телем и держал на коленях ее прелестную головку, словно утешая и успокаивая ее.
Мысль отдать девочку в руки исповедника, как обычно делают с жертвой перед тем, как ее обезглавить, пришла в голову Дельбене и невероятно забавляла хозяйку, и я поняла, что ее страсти были жестоки в той же мере, в какой ее вкусы были извращены. Было решено, что в то время, как моя рука лишит Лоретту девственности, Дюкроз будет совокупляться со мной сзади. В комнате находился алтарь, стоявший рядом и чуть выше жертвенника, на котором должна была страдать бедная девочка, и алтарь этот был ложем нашей возбужденной до крайности аббатисы. Развалившись на нем между Вольмар и Флавией, эта хищница собралась услаждать себя мыслью о преступлении, которое она подготовила, и роскошным спектаклем самого преступления.

Прежде чем обеспечить мой тыл, Дюкроз подготовил плацдарм для моего предстоящего приступа: увлажнил нижние губки Лоретты и смазал мое оружие маслянистым составом, который должен был облегчить проникновение. Однако первый же толчок вызвал судорожное напряжение крохотной вагины, и Лоретта жалобно вскрикнула: ей еще не исполнилось и десяти лет, а мое копье имело сантиметров пятнадцать в окружности и около тридцати в длину. Поощрительные замечания окружающих, внезапно охвативший меня гнев, желание довести до конца этот акт высшего либертинажа — все это вместе привело к тому, что я с таким неистовством набросилась на бедняжку, какое вы вряд ли найдете в самом пылком любовнике. Мое оружие проникло внутрь, и кровь, хлынувшая из разорванной девственной плевы, и отчаянные стоны жертвы стали свидетельством того, что операция прошла успешно. Урон, понесенный бедной девочкой, оказался совсем нешуточным: рана была настолько большой, что во мне шевельнулось беспокойство за ее жизнь. Дюкроз, тоже обеспокоенный, взглянул вопросительно на аббасису; она, сладострастно кусая губы и дрожа от умелых ласк своих помощниц, кивнула, и это стало сигналом к продолжению.

— Эта сучка наша! — крикнула она. — И не жалейте ее. Я за нее не отвечаю, как, впрочем, ни за кого другого; я делаю здесь все, что хочу!

Вы без труда догадаетесь, как воспламенили меня эти злые слова. И будьте уверены, что бедствия, причиной коих были моя жестокость и непослушный инструмент, только увеличили мое усердие; еще минута, и инструмент целиком исчез в пучине боли. Лоретта лишилась чувств, Дюкроз продолжал содомировать меня, а набухший орган Телема вдохновенно терся о прелестное лицо уже ничего не чувствующей девочки, чью голову он сжимал своими бедрами…

— Мадам, — обратился он к Дельбене, азартно работая членом, — кажется, кое-кому здесь требуется помощь.

— Хорошая порция спермы — вот, что ей требуется, — откликнулась аббатиса. — Это единственное лекарство, которое дают шлюхам.

Я с новой силой продолжала свое дело, все больше возбуждаемая членом Дюкроза, который едва не погрузился полностью в мой задний проход. Экстаз охватил нас всех примерно в один и тот же момент. Трое лесбиянок, распростертых на алтаре, изверглись как целая батарея мортир. По искусственному органу, который я погрузила в самые недра Лоретты, струей стекала моя собственная плоть, а плоть Телема смешалась со слезами жертвы, когда он испытал оргазм на ее лице.

Сломленные усталостью и поняв, что Лоретту требуется привести в чувство, если мы хотим получить от нее новые удовольствия, мы вспомнили о ней. Ее развязали, принялись хлопать по щекам, тормошить, щипать, и вскоре она стала подавать первые признаки жизни.

— Ну что с тобой? — нетерпеливо и грубо спросила Дельбена. — Неужели ты такая неженка, что от подобной малости едва не оказалась у врат ада?

— Увы, мадам, я не могу больше, — слабо проговорила бедная истерзанная девочка, продолжая истекать кровью. — Мне очень больно, я умираю…

— Не так скоро, — отрезала наставница, — пациентки, намного моложе тебя, успешно выдерживали такие же процедуры, так что давайте продолжим.

И без дальнейших разговоров, без попыток остановить кровь, Лоретту привязали снова, только на этот раз ее положили не на спину, а на живот; теперь в удобной для меня позиции был ее задний проход. Дельбена и обе ее помощницы опять расположились на алтаре, а я приготовилась пробить еще одну брешь.

Вряд ли что может сравниться с тем роскошным бесстыдством, с каким Дельбена мастурбировала с помощью Вольмар и Флавии. Последняя, накрыв ее всем телом, прижималась влагалищем ко рту хозяйки и одновременно целовала ей клитор и щекотала соски; Вольмар яростно массировала ненасытный анус аббатисы, погрузив в него три пальца; ни одна часть тела злодейки не оставалась необласканной, и сквозь пелену наслаждений она жадно наблюдала за моими действиями. Знак был подан, и я приступила ко второму акту. Теперь меня содомировал Телем, а Дюкроз должен был готовить к атаке бедную Лоретту и одновременно ласкать мне клитор. Трудности были велики и казались непреодолимыми: два или три раза мой инструмент выталкивался обратно и, несмотря на все мои старания, то и дело сбивался с пути, снова оказываясь во влагалище Лоретты и тем самым доставляя лишние мучения несчастной жертве нашего распутства. Дельбена, потеряв терпение, велела Дюкрозу проторить тропинку собственным членом, и это поручение доставило ему живейшее удовольствие. Имея член, лишь немногим уступающий бушприту, которым была вооружена я, но только более послушный хозяину, развратник в следующий же миг глубоко погрузил его между вздрагивающих ягодиц девочки, протаранил девственные потроха, вытащил их наружу и уже собрался сделать еще один заход и впрыснуть свое семя в пробитую полость, как в тот самый момент аббатиса приказала ему отойти —в сторонку и дать мне возможность продолжать.

— Ах, дьявол меня забери! — пробормотал аббат, вытаскивая свой орган, изнемогающий от вожделения и измазанный темной густой жидкостью — доказательством его победы. — Разрази меня гром! Ну ладно: как скажете. Только я требую реванша. Отдайте мне взамен зад Жюльетты.

— Нет, — отвечала Дельбена, которая, несмотря на то, что купалась в жарких волнах наслаждения, внимательно следила за порядком. — Нет, эта часть тела Жюльетты принадлежит Телему, теперь он должен насладиться ею, и я не могу покушаться на его права. Но ты, шалунишка, если уж так тебе не терпится, пойди и воткни свой посох в изголодавшуюся жопку Вольмар. Ты только взгляни на эту прелесть. Забирайся скорее в нее, закупорь ее как следует, а она от этого еще сильнее будет ласкать меня.

— Да, черт возьми! Да! — подхватила Вольмар. — Иди ко мне, моя норка изнывает от жажды…

Участники карнавала снова заняли свои места, поднялся занавес, и начался новый акт. Брешь, проделанная моим помощником, сделала свое дело, мой инструмент вошел легко и свободно, и минуту спустя наша бедная девочка узнала, как он велик и безжалостен. Она истошно закричала, стоны и вопли ее были ужасны, но Телем, который, казалось, целиком проник в меня, и Дельбена, которая захлебывалась исторгнутой мною плотью, воспламеняли меня настолько, что я забыла обо всем на свете. Потоком хлынула кровь, и девочка потеряла сознание во второй раз, В этот момент снова проявила себя жестокая натура Дельбены.

— Не останавливайся! Продолжай! Не смей прекращать! — гневно вскричала она, увидев, что я заколебалась. — Разве это уже конец? Ты что, не видишь, что мы еще не кончили?

— Но она умирает, — возразила я.

— Умирает? Неужели умирает? Чушь все это! Фиглярство! Комедия! А если даже и так? Что из того? Одной шлюхой больше, одной меньше — мне наплевать.Эта стерва здесь для того, чтобы развлекать нас, и, клянусь всей своей спермой, она будет делать свое дело!

Мою решимость укрепили слова этой мегеры, и, прогнав постыдную жалость, внушенную кем угодно, но только не Природой, я вновь принялась за дело и продолжала до тех пор, пока не прозвучал сигнал к общему отступлению — одновременно, со всех сторон, послышались звуки, напоминающие столпотворение. К тому моменту, как я в изнеможении откинулась на подушки, на моем счету было уже три оргазма.

— А теперь давайте взглянем на нее, — предложила аббатиса, подходя к Лоретте. — Она еще дышит?

— О, ля, ля! Она чувствует себя не хуже, чем до начала потехи, — проворчал Дюкроз, — а если вы в этом сомневаетесь, я могу сделать еще заход в ее вагину, и она вмиг очнется.

— Лучше, если мы разбудим ее все вместе, — сказал Телем. — Я оседлаю ее сзади, Дельбена будет массировать мне анус, а я — целовать попку Вольмар; Дюкроз поработает своим членом в заднем проходе Жюльетты, а своим усердным языком — во влагалище Флавии.

План был одобрен, и мы приступили к его исполнению. Ритмичные движения обоих наших бомбардиров и их неукротимая страстность быстро привели в чувство Лоретту, которая, тем не менее, пребывала в весьма плачевном состоянии.

— Я обожаю вас, мадам, — шепнула я наставнице, отведя ее в сторону, — но как же все-таки вы исправите то, что со мной сделали?

— Не волнуйся, ангел мой, — ответила Дельбена. — Завтра я натру тебя мазью, которая быстро приведет тебя в полный порядок, так что послезавтра никто и не догадается, что твоим сокровищам нанесен непоправимый ущерб. Что же касается Лоретты, разве ты забыла, что ее считают сбежавшей из монастыря? Теперь она наша и никогда больше не выйдет отсюда.

— Что вы собираетесь с ней сделать? — спросила я, сильно заинтригованная.

— Она будет служить для наших утех. Милая Жюльетта, ты как будто только вчера родилась на свет. Неужели до сих пор не понятно, что настоящее распутство не бывает без злодейства, и чем ужаснее одежды, в которые рядится удовольствие, тем оно приятнее для нас?

— Простите, мадам, но я все еще не могу решиться окончательно.

— Потерпи. Ждать тебе осталось недолго — придет время и все твои сомнения исчезнут. А пока давайте поужинаем.

Всей компанией мы перешли в маленькую комнату по соседству с салоном, где происходили оргии. Здесь на столе были расставлены обильные изысканные яства: редчайшие мясные деликатесы и тончайшие вина. Мы сели за стол, и — о, чудо! — нас стала обслуживать Лоретта. Скоро я заметила, по тому, как к ней обращались, как грубо относились к ней, что отныне бедняжка была не более, чем жертвенным агнцем, участь которого решена. Чем больше возрастало оживление за столом, тем хуже ей приходилось: каждое ее движение или слово вознаграждалось пинком, щипком или пощечиной, а малейшая нерадивость или непослушание наказывались еще строже. Я не буду, дорогой читатель, утомлять тебя всеми мерзкими подробностями, сопровождавшими эту разнузданную вакханалию, достаточно сказать, что по своей крайней извращенности они превосходили все самое худшее из того, что я когда-либо видела в среде самых закоренелых распутников.

В комнате было очень тепло, женщины были обнажены, мужчины отличались такой же небрежностью в одежде, то есть отсутствием оной, и вся компания предавалась самым непристойным и грязным утехам, которые диктовал нам полупьяный бред вкупе с обжорством.
Телем и Дюкроз яростно оспаривали друг у друга мой зад, истекая похотью и готовые извергнуться тут же от бесплодных усилий; я лежала под их барахтавшимися телами, спокойно ожидая исхода схватки, когда Вольмар, совсем уже пьяная и в своем опьянении более прекрасная, чем сама Венера, схватила оба члена и принялась сдаивать их в чашу для пунша, потому что, как она объяснила, ей захотелось выпить спермы.

— Отличная мысль, — одобрила настоятельница, которая находилась почти в таком же трансе, как и все остальные, ибо вино лилось рекой. — Но я выпью, только если сюда помочится Жюльетта.

Я исполнила просьбу, и чаша пошла по кругу; все распутницы отпили из нее, то же самое с удовольствием сделали мужчины, и когда ритуал подходил к концу, экстравагантная аббатиса, не зная, что еще придумать такого интересного, чтобы пробудить желания, которые она, несмотря на всю свою порочность, исчерпала до дна, объявила, что хочет отправиться в подвал, где покоятся останки умерших в монастыре женщин, найти гроб одной из тех, кого недавно уничтожила ее ревнивая ярость, и совершить на теле покойной своей жертвы несколько оргазмов во имя торжества порока. Мысль эта была подхвачена с бурным восторгом; мы поднялись, спустились вниз и поставили свечи вокруг гроба юной монашки, которую Дельбена отравила три месяца назад после того, как некоторое время боготворила ее. Эта женщина — настоящее исчадие ада — улеглась на гроб, раздвинула ноги, раскрывая свою обнаженную промежность, и приказала святым отцам подходить по очереди. Первым в состязание вступил Дюкроз. Мы были только зрителями, и наши обязанности во время этой жуткой сцены заключались в том, чтобы ласкать ее, целовать и облизывать ей тело и клитор. Обезумевшая Дельбена изнемогала и барахталась в волнах своей страсти, когда послышался внезапный шум, затем пронзительный визг, и все свечи сразу погасли.

— Боже мой, что это! — закричала храбрая наставница, одна из всех нас сохранившая мужество и хладнокровие посреди общей суеты и испуга. — Жюльетта! Флавия! Вольмар!

А мы онемели от страха, мы окаменели, и никто не откликнулся; и если бы аббатиса не рассказала нам наутро о том, что случилось, я, потерявшая в тот момент сознание, так бы и не узнала причину этой суматохи. А причиной была лесная сова, поселившаяся в подземельях монастыря: испуганная светом, к которому не привыкли ее глаза, она взлетела, и резкий порыв воздуха от ее крыльев загасил свечи. Придя в сознание, я увидела, что лежу в своей постели, и Дельбена, которая навестила меня, как только узнала, что мне стало лучше, рассказала, как она успокоила обоих мужчин, которые были почти так же напуганы, как и мы, и с их помощью перетащила женщин в кельи.

— В сверхъестественные явления я не верю, — заявила Дельбена. — Следствия без причины не бывает, и первым делом, несмотря на свое изумление, я незамедлительно стала искать причину. И скоро ее обнаружила. Потом снова зажгла свечи и вместе с нашими рыцарями привела все в порядок.

— А где Лоретта, мадам?

— Лоретта? Она осталась в подвале, дорогая.

— Что? Значит, вы…

— Еще нет. Этим мы займемся в следующий раз, как только соберемся снова. Она выдержала вчерашнее испытание гораздо успешнее, чем можно было предполагать.

— Ах, Дельбена, вы в самом деле развратное, жуткое создание…

— Будет, будет тебе. Это не совсем так. Просто у меня очень требовательные вкусы, и ничто другое так меня не возбуждает.

А раз я убеждена, что мои желания — самые послушные исполнители воли Природы, я покорно следую за ними и не испытываю при этом ни страха, ни угрызений совести, ни сожалений. Но с тобой все в порядке, Жюльетта. Поднимайся, милая моя, пойдем отобедаем в моей комнате и заодно побеседуем.

Когда мы закончили трапезу, Дельбена пригласила меня сесть рядом с ней.

— Тебя удивляет, что я бываю так спокойна, совершая самые жуткие преступления? Ну что ж, не скрою, мне хочется, чтобы ты была так же хладнокровна, как и я, и мне кажется, скоро так оно и будет.

Итак, воровство, освященное Природой, не исчезло с лица земли, перешло в другие формы, когда его узаконили юридически. Судейские чиновники воруют, когда берут взятки за то, что должны делать бесплатно. Священник ворует, взимая плату за посредничество между Богом и человеком. Торговец ворует, продавая свой мешок картошки по цене в три раза выше того, что на самом деле стоит эта картошка. Сиятельные особы воруют, облагая своих подданных произвольными церковными десятинами, пошлинами, штрафами и налогами. Все эти виды грабежа были разрешены и освящены от имени высшего права, и что же мы видим в результате? Мы видим, как люди на законных основаниях выступают против чего бы вы думали? — против самого естественного права всех, то есть против элементарного права каждого человека, который, если у него нет денег, забирает их у того, кого считает богаче себя. Этого человека называют преступником, и никто даже не вспомнит, что единственные виновники его преступления — самые первые на земле грабители, о которых никто не скажет дурного слова, — только они несут ответственность за то, что тот человек был вынужден взять оружие и силой восстановить справедливость, попранную первым узурпатором. Тогда, если приведенные примеры можно назвать узурпацией, которая привела к нищете слабых созданий, вынужденное воровство последних правильнее будет считать не преступлением, а скорее следствием, неизбежно вытекающим из причины; и коль скоро вы согласны с причиной, какое вы имеете право карать следствие? Значит, наказывая воров, вы поступаете несправедливо. Скажем, вы толкнули локтем слугу, у которого в руках драгоценная ваза, ваза падает и разбивается, получается, что вы не можете наказать его за неловкость, потому что ваш гнев должен быть направлен на причину, то есть на самого себя. Когда доведенный до отчаяния крестьянин, обреченный на бродяжничество непомерными налогами, которыми вы же его и обложили, бросает свой плуг, берет в руки пистолет и идет на большую дорогу грабить вас, вы можете наказать его — это ваше право, но в таком случае вы совершаете вопиющее беззаконие, ибо он не виноват, он — такая же жертва, как тот слуга: не подтолкни вы его, и он не разбил бы вазы, а раз вы его толкнули, нечего пенять на следствие. Таким образом, грабя вас, бедняга не совершает никакого преступления — он просто хочет вернуть хотя бы часть того, что вы и вам подобные раньше у него отобрали. Он не делает ничего такого, что можно назвать неестественным, — он пытается восстановить равновесие, которое, как в царстве нравственности и морали, так и в физическом царстве, является высшим законом Природы; поэтому для крестьянина естественно стать головорезом, и в этом его собственная справедливость. Но я хочу доказать совсем не это, впрочем, никаких доказательств здесь не требуется, и не нужны никакие аргументы, чтобы продемонстрировать следующий факт: слабый человек делает не больше и не меньше того, что он должен делать, то есть хочет вернуть вещь, когда-то по праву принадлежавшую ему. Я же хочу убедить вас в том, что сильный человек также не совершает преступления и не поступает несправедливо, когда стремится ограбить слабого. Мне хочется убедить вас именно в этом, потому что в данном случае речь идет обо мне, и я занимаюсь этим каждый день.Так вот, доказать сие довольно просто: воровство, совершаемое представителем сильного класса, гораздо естественнее с точки зрения Природы и ее законов, чем воровство слабого, так как Природа не предусмотрела насилия слабого над сильным; такое насилие может иметь место в рамках морали, но уж никак не в физическом смысле, поскольку, чтобы иметь возможность сделать кому бы , то ни было физическое насилие, слабый должен обладать физической силой, которой у него просто-напросто нет; иными словами, он должен обладать тем, что ему не дано, короче, в некотором смысле он должен плюнуть в лицо Природе. Законы нашей мудрой праматери гласят, что сила давит слабость, иначе на кой черт нужна эта сила? Сильному, в отличие от слабого, нет необходимости маскироваться — он всегда поступает сообразно своему характеру, а характер свой он получил от Природы, и во всех его делах и поступках она отображается как в зеркале: угнетение, насилие, жестокость, тирания, несправедливость — все это проявления характера, вложенного в человека той запретной силой, что дала ему жизнь на этой земле. Стало быть, все это суть простые, непосредственные и потому чистые эманации его сущности, такие же чистые, как та рука, что запечатлела в нем именно эти свойства, а не другие, следовательно, осуществляя свои права подавлять и угнетать слабого, раздевать и разорять его, он делает самое естественное дело на земле. Если бы наша общая прародительница хотела равенства, о котором мечтают слабаки, если бы она хотела справедливого раздела собственности, почему же тогда она поделила людей на два класса: сильных и слабых? Разве, сортируя людей подобным образом, она не предельно ясно выразила свои намерения, не показала, что различия между физическими способностями соответствуют различиям в имущественном смысле? Ведь согласно ее замыслу лев получает целую долю, а мышь не получает ничего, это необходимо для достижения равновесия, которое и есть единственный фундамент всей системы. Чтобы это равновесие имело место в жизни, в естественной природной среде, люди не должны вмешиваться в него; равновесие в Природе мешает людям, по их разумению оно противоречит великому закону жизни, а в глазах Природы является фундаментом, на котором покоится жизнь; причина такого разногласия в следующем: состояние, которое мы принимаем за нарушение мирового порядка, поскольку оно порождает зло, напротив, восстанавливает порядок в универсальной системе. Скажем, сильный теряет все, что имел, и все согласны, что это непорядок. Слабый реагирует на свою обездоленность и грабит сильного — здесь весы уравновешиваются благодаря преступлениям, необходимым для Природы. Поэтому не стоит останавливаться перед тем, чтобы насиловать слабого, и не нам решать, как называется наш поступок — преступлением или благим делом, характеристику ему дает реакция слабого. Обдирая бедняков, лишая наследства сирот и вдов, мы просто законным образом реализуем права, данные нам Природой. Может, кто-то назовет это преступлением? Ха, ха! Единственное преступление заключается в том, чтобы не пользоваться данными человеку правами: нищий, брошенный судьбой нам на растерзание, — такая же пища для хищников, которым Природа покровительствует. Если сильный вносит разлад в общую схему, когда грабит тех, кто лежит у его ног, то этот лежащий восстанавливает порядок тем, что начинает воровать у других: таким образом, и сильный и слабый, оба служат Природе.

Если проследить родословную права собственности, мы непременно придем к узурпации. Однако воровство карается только потому, что оно посягает на право собственности, но само по себе это право имеет своим источником также воровство. Стало быть, закон наказывает вора за ограбление других воров, наказывает слабого за попытку вернуть то, что было у него украдено, наказывает сильного за желание либо создать, либо увеличить свое богатство, пользуясь талантами и прерогативами, полученными от Природы.Какая бесконечная серия бессмысленных глупостей! До тех пор, пока не будет законодательно установлен титул собственности — а такого никогда не произойдет, — будет очень затруднительно доказать, что воровство —гпреступление, ибо вызванная воровством потеря тут же оборачивается возвратом, а раз Природе безразлично, что происходит как на той, так и на другой стороне, никому не дано никакого законного права утверждать, что благоволение к одной стороне в ущерб другой — это нарушение ее законов.

И слабая сторона совершенно права, когда для возвращения отобранного идет войной на сильную сторону и, если все складывается удачно, вынуждает узурпатора бросить добычу; слабый не прав в одном: он обманывает Природу, потому что она создала его рабом и нищим, а он отвергает и рабство и нищету — в этом его вина; сильный прав в любом случае, так как остается верен своему призванию и действует только в строгом с ним соответствии, другими словами, грабит слабого и получает при этом удовольствие. А теперь заглянем в мысли каждого из них. Прежде чем напасть на сильного, слабый человек, какими бы соображениями он ни оправдывал свое решение, будет сомневаться и колебаться, его сомнение происходит из того факта, —что он собирается преступить законы Природы, принимая на себя не присущую ему функцию. Сильный же, напротив, когда он грабит слабого, когда — скажем так — начинает активно пользоваться данными ему правами, реализуя их в полной мере, пожинает плоды удовольствия пропорционально затраченным усилиям. Чем более жестоко отнесется он к беспомощному слабому человеку, тем больше сладострастия испытает; собственная несправедливость — вот чем он наслаждается, слезы несчастной жертвы ему дороже любого бальзама, потому что только так он реализует дар, который в него вложила Природа; использование этого дара — настоящая потребность, а ее удовлетворение — острое удовольствие. Более того, удовольствие, которое испытывает удачливый человек, сравнивая свою долю с участью несчастного, это по-настоящему восхитительное ощущение бывает полным лишь тогда, когда жертва доходит до полного отчаяния. Чем сильнее он топчет свою и без того изнуренную несчастьями добычу, тем рельефнее становится контраст и тем приятнее сравнение, следовательно, тем больше он добавляет хвороста в костер своей страсти. Таким образом, из мучений слабого несчастного человека он извлекает два исключительно сладостных удовольствия: увеличение своего материального состояния и моральное наслаждение от сравнения, причем степень этого наслаждения напрямую зависит от страданий, которые он причиняет несчастному. Так пусть он грабит его, сжигает, пытает, несет ему гибель; пусть ничего не оставляет угнетенному кроме возможности дышать, чтобы продлить тому жизнь, которая нужна угнетателю для сравнения; словом, пусть он делает, что хочет, ведь он не делает ничего противоестественного или не одобренного Природой; все его поступки, даже самые невероятные, — это естественный выход активных жизненных сил, подаренных ему: чем больше и чаще он использует свои способности, тем больше получает удовольствия; чем лучше он использует их, тем лучше служит Природе.

Теперь позвольте мне, милые девочки, — после короткой паузы продолжал Дорваль, — привести несколько примеров в поддержку моей гипотезы, я думаю, при вашей воспитанности, вы их поймете и оцените.

Воровство пользуется таким большим уважением в Абиссинии, что главарь воровской шайки получает лицензию и право спокойно воровать.

Оно поощряется среди коряков, у которых такое поведение — единственный способ заслужить почет и уважение.

В племени токухичи девушка не может выйти замуж, не показав своей ловкости в этой профессии.

У мингрелов воровство — признак мастерства и мужества, и мужчины открыто хвастают своими выдающимися подвигами в этой сфере.

Наши путешественники видели, что оно процветает на Таити.

В Сицилии разбойник — уважаемая профессия, что-то вроде призвания.В эпоху феодализма Франция была одним огромным логовом воров, с той поры изменились только формы, а остальное осталось прежним. Только теперь воруют не крупные вассалы — они сами стали объектом грабежа, так как, судя по их правам, аристократы превратились в рабов короля, который поставил их на колени [40] .

Знаменитый пират сэр Эдвин Камерон долгое время блокировал Кромвеля в гавани.

Досточтимый Мак-Грегор создал целую науку грабежа: он рассылал своих людей по округе собирать с крестьян налоги и выдавать им расписки от имени землевладельца.

Короче, можете не напрягать свои мозги, девочки: любой способ отобрать что-нибудь у ближнего абсолютно законен. Ловкость, хитрость, сила — существует множество самых разных средств для достижения благородной цели; задача слабого — добиваться более справедливого распределения всего, чем можно владеть; задача сильного — получить, скопить, увеличить свое состояние любым способом, любым путем. Если закон Природы требует какого-то переворота или сдвига, неужели ей есть дело до тех, кто погибнет при этом? Все человеческие попытки — результат приложения природных законов, и это должно успокоить совесть человека, развеять его сомнения и колебания перед любым поступком; это должно вдохновить его на любой поступок, какой придет ему в голову. Ничто не бывает случайным, все в этом мире диктуется необходимостью, поэтому необходимость оправдывает абсолютно все, и всякая вещь, демонстрирующая свою необходимость, постыдной считаться не должна.

Сын того самого Камерона усовершенствовал воровство: приказы главаря слепо выполнялись его людьми, все награбленное шло в общий котел, а затем добыча делилась с неукоснительной справедливостью.

В старые времена подвиги разбойников и грабителей воспевали в легендах, почитали их за геройство, а самые искусные в этом деле пользовались большим уважением.

Два знаменитых разбойника покровительствовали претенденту на английский трон, внуку Иакова II, и грабили и воровали, чтобы ему помочь.

Когда иллиноец [41] совершает кражу, он, по заведенной традиции, отдает судье половину добычи, тот оправдывает его, и ни один судья не видит в этом ничего дурного.

Есть страны, где воровство наказывается, как говорят «Lex talionis» [42] [43] пойманного вора тоже грабят, потом отпускают. Возможно, такой закон покажется вам чересчур мягким. Ну что ж, есть и более суровые и жестокие, и я докажу вам их несправедливость. Но прежде чем продолжить нашу лекцию, я ненадолго остановлюсь на этом законе возмездия.

Предположим, что Петр оскорбляет и третирует Павла, затем в суде, где царствует принцип «око за око», Петра заставляют страдать от тех же обид, которые он нанес Павлу. Но это же вопиющая несправедливость, потому что когда Петр наносил эти оскорбления, у него были свои мотивы, которые согласно всем законам естественной справедливости снижают, если можно так сказать, степень его вины, а вот когда, в качестве наказания, вы третируете его точно так же, как он третировал Павла, у вас нет мотива, который вдохновлял обидчика, хотя, на первый взгляд, наказание адекватно проступку. Таким образом, я показал вам крайнюю несправедливость закона, который так возносят глупцы [44] .

Было время, когда одним из прав немецких баронов считалось право грабить на большой дороге. Это право вытекало из самых древних установлений в обществе, когда свободный человек или бродяга зарабатывал себе на пропитание на манер лесных зверей и птиц: доставал пищу из любого попавшегося под руку источника; в те далекие времена человек был дитя и ученик Природы, сегодня он — раб нелепых предрассудков, отвратительных законов и религиозных глупостей.«Все ценности в этом мире, — вопит слабый, — были равномерно распределены среди всех людей». Очень хорошо. Но, сотворив слабых и сильных, Природа достаточно ясно показала, что она предназначала эти ценности только сильным и что слабые лишены возможности пользоваться ими, за исключением жалких крох со стола, за которым сидят сильные и капризные деспоты. Природа призвала последних обогащаться за счет слабых, которые, в отместку, могут воровать у богатых, так что она разговаривает с людьми тем же языком, каким советует вольным птицам воровать зерно с полей, волку — пожирать ягнят, пауку — плести свою паутину и ловить мух. Все, все в этом мире — воровство, нескончаемая и яростная борьба за выживание; стремление отобрать что-нибудь у других — основная и самая законная страсть, которую посеяла в нашем сердце Природа. Таковы главные законы поведения, которые навечно вошли в нашу плоть и кровь; воровство — первейший инстинкт живых существ и, без сомнения, самый приятный.

Воровство уважали лакедемоняне. Его узаконил Ликург; по мнению великого законодателя, оно делало спартанцев ловкими, быстрыми, сильными и смелыми; на Филиппинах до сих пор почитают воров и разбойников.

Германцы считали его упражнением, весьма полезным для юношества, и устраивали состязания, над которыми смеялись римляне; египтяне включали его в программу своих школ; всякий американец — ловкий вор; оно широко распространено в Африке; без предубеждения относятся к нему по ту сторону Альп.

Каждую ночь Нерон выходил из своего дворца и отправлялся на улицу грабить, а утром все награбленное им у своих подданных продавали на рыночной площади, и деньги шли в императорскую казну.

Президент Рие, сын Самюэля Бернара и отец Беленвилье, грабил в силу своих наклонностей и для собственного обогащения: на мосту Пон-Неф он поджидал с пистолетом в руке ночных прохожих и выворачивал их карманы. Однажды ему понравились часы друга своего отца, тогда, как гласит молва, он дождался, когда тот вышел из дома Самюэля после ужина, и ограбил его; ограбленный тут же вернулся к отцу разбойника, пожаловался и назвал преступника; вначале Самюэль возмутился и сказал, что это невозможно, поклялся, что сын его спит в своей кровати, но, войдя в спальню, они нашли кровать пустой. Немного позже Рие вернулся домой, старики набросились на него с обвинениями, он сознался не только в этом, но и во многих других ограблениях, обещал исправиться и сдержал слово: Рие стал очень высокопоставленным, судейским чиновником [45] .

Воровство и разврат — братья-близнецы: воровство дает необходимую встряску нервной системе, отсюда вспыхивает пламя, разжигающее сладострастие. Тот, кто подобно мне, безо всякой нужды соединяет это с распутством, знаком с тем тайным удовольствием, какое можно испытать, разве что жульничая за игорным столом или в других азартных играх. Отъявленный шулер граф де X. во время игры доходил до невероятного возбуждения; однажды я видел, как он ободрал одного юношу на сотню луидоров — мне кажется, граф сильно возжелал этого молодого человека и просто не мог испытать эрекцию без воровства. Они сели играть в вист, граф смошенничал, член его поднялся,, потом он занялся с партнером содомией, но, насколько я помню, деньги ему не вернул.

Из тех же самых соображений и с аналогичной целью Аргафон воровал все, что попадется под руку; он организовал публичный дом, где очаровательные женщины обкрадывали клиентов, и это зрелище доводило его до экстаза.

А кто сравнится в воровстве с нашими финансистами? Я вам приведу пример из прошлого века.В ту пору во всем королевстве насчитывалось девятьсот миллионов наличных денег; к концу царствования Людовика XIV жители платили в виде налогов 750 тысяч в год, и из этой суммы только 250 тысяч доходило до королевской казны, то есть полмиллиона оседало в карманах жуликов. И неужели вы думаете, что этих по большому счету выдающихся воров мучала совесть?

— Хорошо, — заметила я, — меня, конечно, впечатляет ваш список и восхищают ваши аргументы, но, признаться, я никак не могу понять, по какой причине такой богатый человек, как вы, получает удовольствие от воровства.

— Потому что сам процесс сильнейшим образом действует на нервную систему, я уже говорил об этом, и об этом свидетельствует моя недавняя эрекция, — отвечал Дорваль. — Это чрезвычайно возбуждает меня, хотя я очень богат, но независимо от моего богатства я устроен как и любой другой человек. К этому могу добавить, что я имею не более того, что мне необходимо, а иметь необходимое не означает быть богатым. Воровство позволяет мне получать больше, наполнить чашу до краев. Однако повторяю; мы счастливы совсем не удовлетворением своих элементарных потребностей — счастье в том, чтобы иметь возможность и власть утолить наши маленькие, но ненасытные прихоти, которые безграничны. Нельзя назвать счастливым того, кто имеет лишь самое необходимое, — он попросту бедняк.

Приближалась ночь, мы снова понадобились Дорвалю, который предвкушал новый сладострастный спектакль, и предстоящее предприятие требовало полного сосредоточения.

— Бросьте этих германцев в карету, — приказал Дорваль одному из своих наймитов, человеку, знавшему, что делать в таких случаях, — и увезите подальше отсюда. Они не проснутся, так что разденьте их и положите голыми где-нибудь на улице. Пусть Бог сам позаботится о своих неразумных чадах.

— Господин! — вскричала я. — К чему такая изощренная жестокость?

— Ты так считаешь? Но это не совсем так. Они удовлетворили мои желания, другого я от них и не требовал, так что теперь прикажешь мне с ними делать? Поэтому отдадим их на волю провидения, в конце концов, все в его власти. Если Природа заинтересована в этой парочке, будьте уверены — они не погибнут, а если нет… — и Дорваль, улыбаясь, развел руками.

— Но ведь это вы обрекаете их на гибель.

— Я? Я только действую заодно с Природой: я довожу дело до определенной черты, где останавливаюсь, а дальше ее всемогущая рука делает остальное. Им еще повезло, что с ними не поступили хуже, хотя, впрочем, может быть, следовало…

Приказ Дорваля был выполнен незамедлительно: спящих глубоким сном бедняг-немцев отнесли в карету и увезли. Как мы узнали позже, с ними случилось следующее: их сбросили в глухой аллее возле бульвара, а на следующее утро в полиции, когда стало ясно, что ни один не может толком объяснить происшедшее, их отпустили.

Когда немцев увезли, Дорваль дал нам ровно четвертую часть того, что было у них взято, затем вышел из комнаты. Фатима предупредила меня, что нас ожидает еще один неприятный и довольно опасный эпизод, она не знала в точности, в чем он будет заключаться, но была уверена, что ничего страшного с нами не случится. Едва она успела шепотом сообщить мне это, как на пороге появилась женщина и приказала нам следовать за ней; мы повиновались, и, поднявшись по нескольким лестницам и пройдя по длинным коридорам в самой верхней части дома, она втолкнула нас в темную комнату, где до прихода Дорваля мы ничего не видели вокруг себя.

Вскоре пришел Дорваль. Его сопровождали два огромных усатых типа очень мрачного вида, они держали в руках свечи, которые вырывали из темноты необычную обстановку комнаты. В тот момент, когда за ними на засов закрылась дверь, мой взгляд упал на сооружение, похожее на эшафот, в дальнем углу комнаты. На нем стояли две виселицы, под ними лежало оборудование, необходимое для повешения.Дорваль заговорил грубым голосом:

— Итак, негодницы, сейчас вы будете наказаны за свои преступления. Это произойдет здесь. — Он уселся в большое кресло и велел своим прислужникам снять с нас все до последней тряпки. — Да, да, и чулки и туфли тоже. Все.

Снятую одежду бросили в кучу к его ногам. Он переворошил ее и взял все деньги, какие нашел в наших карманах, потом, скатав одежду в сверток, выбросил ее в окно.

Лицо его было бесстрастным, голос флегматичным. Как будто про себя, но не спуская с нас глаз, он проворчал:

— Это тряпье больше им не понадобится. Приготовьте для них по савану, а гробы у меня уже есть.

Откуда-то из-за эшафота один из помощников Дорваля действительно вытащил два гроба и поставил их рядышком.

— Дело в том, — начал Дорваль, — что сегодня в этом самом месте, а именно — в моем доме, вы двое самым наглым образом украли у двух добропорядочных людей драгоценности и золото, это достоверный факт, и тем не менее, я вас спрашиваю: «Вы признаете себя виновными в этом преступлении?»

— Мы виновны, мой господин, — покорно отвечала Фатима. Я не смогла вымолвить ни слова. Его речь была так ужасна и неожиданна, что я начала думать, что теряю рассудок.

— Раз вы признались в своем преступлении, — заключил Дорваль, — дальнейшие формальности ни к чему, однако я должен получить полное признание. Итак, Жюльетта, — продолжал предатель, обращаясь ко мне, — ты признаешь свою вину в их смерти, признаешь, что нынче ночью бесчеловечно, без одежды, выбросила их на улицу?

— Господин! — едва не задохнулась я от возмущения и обиды. — Вы же сами…

Потом, опомнившись, сказала:

— Да. Мы обе виновны в этом преступлении.

— Отлично. Осталось огласить приговор. Вы выслушаете его, стоя на коленях. На колени! А теперь подойдите ближе.

Мы опустились на колени и приблизились к нему. Только теперь я заметила, какой эффект производила на распутника эта жуткая сцена. Чтобы дать свободу тому отростку, который, разбухая и увеличиваясь, уже не вмещался в тесном пространстве, он расстегнул штаны; вы видели, как выпрямляется согнутый и прижатый к земле молодой побег, когда с него снимают тяжесть? Вот так же стремительно и упруго его член взметнулся вверх и, дрогнув, застыл в этом положении.

Дорваль принялся ритмично растирать его и приговаривать:

— Вас повесят, вы обе умрете по-настоящему, обе умрете! Две шлюхи, Роза Фатима и Клодин Жюльетта, приговариваются к смерти за то, что самым вероломным, самым бессовестным образом обокрали, ограбили, а затем выбросили на улицу, с явным намерением убить, двоих несчастных, которые были гостями в доме господина Дорваля; справедливость требует, чтобы приговор был приведен в исполнение немедленно.

Мы поднялись и по сигналу одного из клевретов — сначала я, затем Фатима — подошли к нему. Он был в неописуемом экстазе. Мы стали ласкать его орган, а в это время Дорваль хрипло ругался и возбуждался все сильнее: его руки беспорядочно бегали по нашим обнаженным телам, изо рта вперемежку со слюной вылетали бессвязные богохульства и угрозы.

— О, как я жесток, — бормотал он, — что предаю такую сладкую плоть навозным червям. Но отсрочки быть не может, приговор произнесен и будет исполнен сейчас же; эти шелковистые бутоны у вас между ног, такие зовущие сегодня, завтра будут прибежищем червей… Ах, черт меня побери со всеми потрохами, какое это блаженство…

Потом подручные взяли Фатиму в свои сильные руки, а я продолжала ласкать Дорваля. Бедную девушку мгновенно связали, накинули на шею петлю, но все было устроено таким образом, что жертва, зависнув в воздухе на короткое мгновение, упала на пол, где был подстелен матрац. Следом за ней наступила моя очередь; меня трясло как в лихорадке, слезы слепили мои глаза..Из того, что они проделали с Фатимой, я видела не все, но достаточно, чтобы перепугаться до смерти, остальное ускользнуло от моего взгляда, и только испытав то же самое, я поняла, как мало опасности заключалось в этом необычном ритуале. Когда оба головореза приблизились ко мне, преодолевая ужас, я бросилась в ноги Дорвалю. Мое сопротивление возбудило его еще сильнее, и он укусил меня в бок с таким остервенением, что следы его зубов были видны еще два месяца. Меня потащили к виселице, и несколько секунд спустя я лежала без движения рядом с Фатимой. Дорваль наклонился над нами.

— Гром и молния на мою задницу! Так вы хотите сказать, что эти сучки еще живы?

— Просим прощения, господин, — убежденно заявил один, — но все в порядке: они уже не дышат.

В этот момент жуткая страсть Дорваля достигла предела — он упал на Фатиму, которая даже не дрогнула, всадил в нее дрожащий от бешенства член, но после нескольких яростных толчков подскочил, как на пружине, и бросился на меня; я также постаралась не шевельнуться, притворяясь мертвой; изрыгая проклятия, он вонзил свою шпагу до самого эфеса в мое влагалище, и его оргазм сопровождался симптомами, которые больше напоминали ярость, чем наслаждение.

Может быть, ему стало все-таки стыдно или он почувствовал омерзение от своего поступка, — я не знаю, — но больше Дорваля мы не видели. Что касается его слуг, они исчезли в тот момент, когда хозяин забрался на эшафот, чтобы ввергнуть нас в кошмар своего безумия. Снова появилась женщина, которая привела нас сюда, развязала нас, подала освежающие напитки и сказала, что тяжелые испытания позади, но дала совет держать язык за зубами, когда мы вернемся домой.

— Мне приказано доставить вас голыми туда, откуда вы приехали, — продолжала она. — Вы можете пожаловаться, если хотите, мадам Дювержье, но это ничего вам не даст. А теперь уже поздно, вы должны добраться до дома к рассвету.

Рассердившись, я хотела поговорить с Дорвалем, но мне было сказано, что это невозможно, хотя наш странный хозяин наверняка наблюдал за нами из соседней комнаты. Женщина повторила, что мы должны торопиться; экипаж ждал нас, мы сели и менее чем через час входили в дом нашей хозяйки.

Мадам Дювержье была еще в постели. Зайдя в свою комнату, каждая из нас нашла десять луидоров и совершенно новую одежду, гораздо роскошнее той, что мы потеряли.

— Мы ничего ей не скажем, согласна? Ведь нам заплатили и вернули одежду, которая еще лучше, чем прежняя, — сказала Фатима. — А Дювержье совсем необязательно знать о наших делах Я же говорила тебе, Жюльетта, что это делается за ее спиной, и пусть так оно и остается. Раз мы не обязаны делиться с ней, не стоит и упоминать об этом. — Фатима пристально посмотрела на меня. — Знаешь, дорогая, ты совсем задешево получила очень хороший урок; успокойся: сделка была удачной. То, чему ты научилась у Дорваля, поможет тебе каждый раз получать в три-четыре раза больше, чем теперь.

— Даже и не знаю, смогу ли я еще раз пойти на такой риск, — призналась я.

— Ты будешь круглой идиоткой, если упустишь такой случай, — с жаром сказала Фатима. — Запомни хорошенько советы Дорваля. Равенство, милочка моя, равенство — вот мой путеводный принцип, и там, где о равенстве не позаботились судьба или случай, мы должны добиться его сами при помощи своей ловкости.

Через несколько дней у меня произошел разговор с мадам Дювержье. Внимательно осмотрев меня, она начала так:

— Мне кажется, с твоей девственностью в естественном, так сказать, месте покончено, а теперь, Жюльетта, ты должна научиться совокупляться с обратной стороны, тогда тебя ждет еще больший успех, чем до сих пор, пока мы брали пошлину только за проезд через твою переднюю аллейку. Состояние наших дел таково, что нам придется подумать об этом.Я надеюсь, что не услышу от тебя глупых возражений; в прошлом у нас в заведении были идиотки, которые всерьез полагали, что стыдно и неестественно отдаваться мужчинам подобным образом, так вот — они не заслужили уважения в моем доме и значительно подорвали мою коммерцию. Хотя ты совсем неопытна в таких делах, надеюсь, в голове у тебя нет детских предрассудков, о которых ты когда-нибудь будешь вспоминать со стыдом, поэтому прошу тебя выслушать внимательно все, что я тебе скажу.

Я должна сообщить тебе, дитя мое, что в любом случае дело сводится к одному: женщина — она всюду, со всех сторон, женщина, и ей все равно — во всяком случае не хуже, — подставляет ли она свой зад или предлагает влагалище; она имеет полное право взять член в рот или ласкать его рукой; если ее сжатые вместе ляжки доставляют удовольствие одному мужчине, почему другому не могут понравиться ее подмышки? Кругом одно и то же, мой ангел, главное — заработать деньги, а каким образом — это не имеет значения.

Еще встречаются люди — по большей части неизлечимые идиоты, а остальные — клоуны, которые осмеливаются утверждать, что содомия есть преступление против человечества, так как отрицательно влияет на рождаемость. Это абсолютно не так: на земле всегда хватит народу, несмотря на содомию. Однако давай на секунду допустим, что население начинает убывать, тогда винить в этом надо только Природу, потому что именно от нее люди, склонные к подобной страсти, получили не только вкус и наклонность к сношению в задний проход, но и своеобразную или, скажем, ненормальную конституцию, которая не позволяет им получать чувственное удовольствие обычным способом, каким доставляют их женщинам. Ведь не Природа лишает нас способности предоставить мужчинам необычные наслаждения, а наши так называемые законы воспроизводства рода. Природа же дала многим мужчинам такие, извращенные в глазах болванов, желания и предусмотрела в женщине сообразную им конституцию, выходит, содомия ничуть ей не противйа, но напротив — служит частью ее замысла. Запреты и ограничения придуманы людьми, а Природа ничего не запрещает, тем более что кровно заинтересована в том, чтобы ограничить рост населения, который ей неугоден. Эта гипотеза со всей очевидностью подтверждается тем фактом, что она ограничила время, в течение которого женщина может зачать. Разве она поступила бы подобным образом, если бы так был ей нужен постоянный прирост? Пойдем дальше: почему она установила одни границы, но не установила других? Она установила предел женской плодовитости, а в мужчину ее мудрость вдохнула необычные страсти или отвращение к некоторым вещам, однако и эти неординарные желания требуют утоления. Чтобы не ходить далеко в поисках объяснения, ограничусь только одним, которое можно ощутить, пощупать, если угодно: я имею в виду чувственность. Так вот, не вдаваясь в дальнейшие рассуждения, скажу, что именно через посредство чувственности Природа обращает к нам свой призыв. Будь уверена, Жюльетта, — продолжала Дювержье, кажется, не сознавая, что ее юная собеседница уже имела кое-какой опыт в этих делах, — г— что неизмеримо приятнее иметь сношение в задний проход, чем в любое другое отверстие; чувственные женщины, хоть раз испробовавшие это, либо забывают напрочь об обычном совокуплении, либо не желают и слышать о нем. Спроси сама, и ты услышишь один и тот же ответ. Следовательно, дитя мое, ты должна попробовать сама — ради своего кошелька и своего, удовольствия — и убедиться, что мужчины охотно и гораздо больше платят за удовлетворение этой своей прихоти, чем за примитивное шаркание животом о живот.Сегодня мой доход составляет тридцать тысяч в год, и, скажу честно, на три четверти я обязана этому самым потаенным отверстиям нашего тела, которые я с успехом сдавала внаем самой широкой публике. Влагалище почти ничего не приносит в наше время, дорогая моя, оно уже не в моде, мужчины устали от него, да что там говорить — ты просто не сможешь никому продать свою куночку, и я бы бросила коммерцию завтра же, если бы не нашлось женщин, которые с удовольствием готовы подставить любому желающему свой зад.

Завтра утром, радость моя, — резюмировала откровенная дама, — ты со своей, так сказать, мужской девственностью отправишься к достопочтенному архиепископу Лиона, который платит мне пятьдесят луидоров за штуку. Не вздумай оказать сопротивление хрупким и своенравным желаниям добрейшего прелата, иначе они испарятся бесследно при малейшем намеке на упрямство с твоей стороны. Учти, что вовсе не твои чары, а только беспрекословное послушание будет залогом твоего успеха, а если старый сквалыга не найдет в тебе покорную рабыню, ты добьешься от него не больше, чем от мраморной статуи.

Получив подробные наставления относительно роли, которую мне предстояло сыграть, наутро, в девять часов, я была в аббатстве Сен-Виктуар, где, бывая проездом в Париже, останавливался святой муж. Он ожидал меня в постели.

Когда я вошла, он повернулся к очень красивой женщине лет тридцати, которая, как я догадалась, служила кем-то вроде распорядителя при сладострастных шалостях монсеньора.

— Мадам Лакруа, будьте добры подвести эту девочку поближе. — Потом некоторое время пристально меня рассматривал. — М-да, совсем неплохо, даже весьма неплохо. Сколько тебе лет, мой маленький херувим?

— Пятнадцать с половиной, монсеньор.

— Ну что ж, тогда вы можете раздеть ее, мадам Лакруа. Прошу вас быть внимательной и принять все обычные меры предосторожности.

Только когда на мне из одежды ничего не осталось, я поняла смысл этих предосторожностей. Благочестивый поклонник Содома, больше всего опасавшийся, как бы женские прелести, те, что ниже живота, не испортили картины, которую он старательно предвкушал, требовал, чтобы эти притягательные места были полностью скрыты от его взора, чтобы не было даже намека на их наличие. И действительно, мадам Лакруа настолько тщательно запеленала меня, что не осталось никаких признаков моих чресл. После этого услужливая дама подвела меня к кровати монсеньора.

— Попку, мадам, попку, — произнес он, — умоляю вас, только попку. Погодите-ка: вы сделали все как надо?

— Все в порядке, монсеньор, и ваше преосвященство убедится, что перед ним именно тот предмет, какой он желает видеть, что в его полном распоряжении будет самая очаровательная девственная попочка, какую ему приходилось обнимать.

— Да, да, клянусь честью, — бормотал монсеньор, — она довольно мило слеплена. А теперь отойдите в сторону: я хочу немного поиграть с ней. Лакруа наклонила меня немного вперед, так, чтобы уважаемый архиепископ мог вдоволь лобызать мои ягодицы, и он, блаженно пыхтя, с четверть часа терся и тыкался в них своим лицом. Можете не сомневаться, что самая распространенная ласка, которой предаются мужчины-подобного вкуса и которая заключается в том, что язык глубоко-глубоко проникает в задний проход, была главным моментом в обычной программе архиепископа, а в какой-то момент проявилось его, в высшей степени необъяснимое, отвращение к близлежащему отверстию, когда мои нижние губки обнажились — совсем чуть-чуть, — и его язык по чистой случайности скользнул между ними. Он молниеносно отпрянул, оттолкнул меня с выражением такого сильного негодования и презрения, что, будь я его постоянной любовницей, меня бы вышвырнули за двадцать лиг от его преосвященства. Когда была завершена предварительная процедура, Лакруа разделась, и монсеньор поднялся с постели.

Однако волей-неволей, несмотря ни на что, человек вечно ищет счастья, никогда он не думает ни о чем другом, и абсурдно предполагать, что может существовать такая вещь как бескорыстная добродетель, чья цель — творить добро без всякого мотива, такая добродетель иллюзорна. Можешь быть уверена, что человек проповедует добродетель только с тайными эгоистичными намерениями и ждет за это награды или хотя бы благодарности, которая сделает другого человека его должником. Я и слышать не желаю лепета о добродетелях, заложенных в наши души как часть нашего темперамента или характера: некоторые происходят от самобичевания, другие — результат расчета, ибо тот, в ком они находят свое выражение, не имеет иного достоинства, кроме того, что отдает свое сердце наиболее дорогому для него чувству. Внимательно присмотрись к своим желаниям, и ты увидишь, что за ними всегда стоит себялюбие. Порочный человек стремится к той же цели, но менее скрытно, так сказать, с большим бесстыдством, и за это, конечно же, заслуживает большего уважения; он достигнет своей цели другим путем и гораздо вернее, чем его ущербный соперник, если не помешает закон, но последний гнусен, потому что постоянно вторгается на территорию вероятного человеческого счастья во имя сохранения счастья всеобщего и при этом отбирает намного больше, чем предлагает. Отсюда можно сделать вывод, что раз добродетель в человеке всего лишь его вторичный и побочный порыв, а самое властное его желание — добиться собственного счастья за счет своего ближнего, человеческие желания, которые противоречат и идут наперекор страстям, ничем не лучше откровенного стремления купить то же счастье подешевле, то есть с минимальными жертвами и без риска быть вздернутым на виселице, следовательно, хваленая добродетель оказывается на деле слепым и рабским подчинением законам, которые, меняясь в зависимости от климата, активно отрицают всякое разумное и объективное существование этой самой добродетели, потому что она заслуживает лишь абсолютного презрения и исключительной ненависти, и самое разумное — ни за что, ни при каких обстоятельствах, не следовать этому хваленому сверх всякой меры образу жизни, ибо он обусловлен местными установлениями, суевериями и нездоровым темпераментом, это презренный и коварный путь для жалких людишек, который ввергнет тебя в ужасные неминуемые несчастья, тем более, что\ как только человек ступит на эту стезю, у него уже не будет никакой возможности сойти с нее. Вот что такое добродетельная жизнь! Только больной или умалишенный способен на подобную глупость — добровольно влезать в эту могилу для дистрофиков.

Я знаю, какие аргументы иногда выдвигают в защиту добродетели. Они бывают настолько прекрасны, что даже порочные люди обманываются их внешней привлекательностью и верят им. Но ты, Жюльетта, не вздумай попасться на эту удочку софистики. Если порочный человек и уважает добродетель, так потому лишь, что она служит ему, оказывается для него полезной. Только авторитет законов вносит разлад в идеальные отношения между злом и добром, потому как добродетель никогда не прибегает к физическому насилию. Добродетельный человек никогда не противится страстям преступника, и лишь очень порочный человек может противостоять им, так как у преступника и у грешника одни и те же интересы, сталкивающиеся между собой, в то время как, . имея дело с добродетельной личностью, злодей такого соперничества не ощущает. Вполне возможно, что они не придут к согласию, что касается принципов, однако их несогласие носит мирный характер; напротив того, страсти порочного человека требуют безусловного повиновения окружающих и на меньшее не согласны, всегда и всюду Ьни вступают в противоречие со страстями своего двойника, и между ними идет нескончаемая война.Уважение, которое оказывает добродетели злодей, опять-таки вызвано настоящим эгоизмом, ибо чужая добродетель дает ему возможность наслаждаться мирно и спокойно, что очень важно для нас, поклонников либертинажа. Мне могут возразить, что поклонники добродетели черпают в ней неизъяснимое удовольствие, однако я сомневаюсь в этом: сумасшествие в любом виде не может привести ни к чему путному; я отрицаю не сам принцип удовольствия — просто я считаю, что добродетель доставляет удовольствие не только порочное, как я уже говорил, но и совсем мизерное, и если у меня есть выбор между двумя ощущениями, почему я должен выбрать наименьшее?

Сущность удовольствия заключается в насилии. Человек слабых страстей никогда не будет так же счастлив, как тот, в ком они бурлят. Теперь ты видишь, какая большая разница между двумя удовольствиями — добродетелью и пороком. Возьмем человека, утверждающего, что он очень счастлив при мысли о том, что завещал миллион своему наследнику, но можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что испытанное им счастье хоть в чем-то сравнимо с тем удовольствием, которое познал наследник, промотавший этот миллион, умертвив своего благодетеля? Независимо от того, насколько сильна идея счастья в нашем сознании, она воспламеняет наше воображение только через реальность, и как бы не наслаждался добронравный человек своими добрыми делами, его воображаемое счастье никогда не даст его настоящему «я» таких острых ощущений, какие он мог бы получить от многократно повторяющихся физических наслаждений, проматывая миллион своей жертвы. И ни ограбление, ни убийство ближнего не омрачат его счастье, ведь грабители и убийцы обладают ясным умом и глубокой философией, и их удовольствиям могут помешать разве что угрызения совести, но человек, мыслящий философски, сильный в своих принципах, окончательно поборовший досадные и губительные пережитки прошлого и ни перед чем не останавливающийся, — такой человек будет наслаждаться незамутненным счастьем, и разница между двумя нашими персонажами состоит в следующем: постоянно, всю свою жизнь, первый будет терзаться отчаянным вопросом: «Неужели это и есть все удовольствие, что дал мне этот миллион?» А второму ни разу не придет в голову спросить себя: «И зачем только я это сделал?» Таким образом, добродетельный поступок —может привести к сожалению и раскаянию, между тем как порочный человек избавлен от них. Короче говоря, добродетель питается призрачным и надуманным счастьем, ибо нет на свете иного счастья, кроме личного, а добродетель лишена всяких чувств. Скажи, разве из добродетели проистекает наше положение, слава, почет, богатство? Разве не видишь ты каждый день, как процветает порок и как добро томится в цепях? И уж совсем нелепо ожидать, что добродетель будет вознаграждена в другом мире! Тогда чего ради молиться фальшивому деспотичному, себялюбивому и постоянно злому божеству — я повторяю, злому, потому что знаю, о чем говорю, которое ничего не дает тем, кто ему служит, и которое лишь обещает невозможное или сомнительное вознаграждение в далеком-далеком будущем? Кроме того, не следует забывать об опасности, подстерегающей нас, когда мы стремимся к добродетели в преклонном возрасте, когда человек бессознательно ищет одиночества, потому что уж лучше быть порочным по отношению к другим, чем добрым к самому себе. «Настолько велико различие между тем, как мы живем, и тем, как должны жить, что человек, с презрением отворачивающийся от реальной жизни и вздыхающий о жизни идеальной, — говорил Макиавелли, — ищет скорее погибели, нежели спасения, следовательно, тот, кто проповедует абсолютное добро среди тьмы злодеев, неминуемо должен погибнуть.Встретив добродетельного негодяя и обнаружив в нем это качество, не обманитесь: оказавшись на краю пропасти, он, движимый гордыней и отчаянием, будет неуемно восхвалять добродетель, и весь секрет в том, что это служит ему последним утешением».

Во время этих мудрых речей мадам де Нуарсей и оба ганимеда заснули. Нуарсей мельком взглянул в их сторону.

— Ограниченные создания, — презрительно заметил он, — машины для наслаждения, очень удобные для наших целей, но, по правде говоря, их трогательная бесчувственность меня удручает. — Потом его взгляд в задумчивости остановился на мне. — А ты с твоим тонким умом прекрасно понимаешь меня и даже предвосхищаешь мои мысли, в общем, я в восторге от твоего общества. Кроме того, — добавил он, прищурившись, — ты не можешь скрыть, что влюблена в зло.

Я вздрогнула.

— Да, сударь, да. Вы совершенно правы. Зло ослепляет меня, оно…

— Ты далеко пойдешь, дитя мое. Я тебя люблю, поэтому мне хочется узнать о тебе больше.

— Мне лестно слышать это, сударь, и я даже осмелюсь сказать, что заслуживаю этих комплиментов — настолько чувства мои совпадают с вашими… Я получила недолгое воспитание, а потом в монастыре меня просветила одна подруга. Увы, сударь, я не простого происхождения, и оно должно было защитить меня от унижения, в каком я оказалась теперь в силу прискорбных обстоятельств.

И я рассказала ему свою историю.

— Жюльетта, — покачал он головой, выслушав ее с величайшим вниманием, — я очень огорчен всем тем, что услышал.

— Почему?

— Почему? Да потому что я знал твоего отца. Я и есть причина его банкротства: я разорил его. Был момент, когда от меня зависело все его состояние, и у меня был выбор: удвоить богатство твоего отца или совсем обобрать его; посоветовавшись со своими принципами, я обнаружил, что на самом деле у меня выбора нет, и мне пришлось предпочесть свое собственное благополучие. Он умер в нищете, а я имею доход триста тысяч луидоров в год. После всего, что ты мне рассказала, я по идее должен возместить тебе урон, поскольку ты пострадала из-за моих преступлений, но такой жест попахивает добродетелью. Видишь, как я боюсь даже этого слова и никогда не позволил бы себе ничего подобного. Но больше боюсь того, что те давние события воздвигли между нами непреодолимую стену; я искренне сожалею об этом, но больше всего огорчен тем, что нашему приятному знакомству приходит конец.

— Ужасный вы человек! — вскричала я. — Хоть я и жертва ваших пороков, но без ума от них… Я обожаю ваши принципы…

— Я все тебе объясню, Жюльетта, — начал он. — Твой отец и твоя мать…

— Продолжайте, прошу вас.

— Их существование представляло для меня угрозу. Чтобы предотвратить вероломство с их стороны, мне пришлось пожертвовать ими. И они друг за другом тихо сошли в могилу. Все дело в особенностях яда… Как-то раз они обедали в моем доме…

Я не смогла сдержать дрожь — я содрогнулась до глубины души, но продолжала смотреть на Нуарсея флегматичным равнодушным взглядом порочного существа, в тот момент я еще не осознала, что одновременно с этим взглядом Природа за один миг испепелила мое сердце и обратила его в камень.

— Чудовище, — повторила я хриплым голосом и потом, медленно произнося каждое слово, добавила: — Твое ремесло ужасно, и я люблю тебя.

— Меня, убийцу твоих родителей?

— Какое мне до этого дело? Я смотрю на мир не глазами, а чувствами, и ни одно из них ни разу не затронули те люди, от которых навсегда избавило меня ваше злодейство. Услышав вашу исповедь, я возбудилась, я вся горю… Ах, кажется, я сейчас сойду с ума…

— Прелестное создание, — улыбнулся Нуарсей, — твоя наивность, твоя чистая душа, все в тебе противоречит моим принципам, но я отступлю от них и удержу тебя, Жюльетта. Я не , хочу расставаться с тобой. Ты не вернешься к Дювержье, я и слышать об этом не желаю.— Но, — сударь, ваша жена…

— Она будет твоей рабыней, ты будешь царить в моем доме, все будут подчиняться твоим приказаниям, тебе останется лить отдавать их и ждать исполнения. Это правда, что злодейство имеет огромную власть надо мной: все, что носит на себе печать зла, дорого мне. Природа сделала меня таким — презирая добродетель, я все ниже и ниже, даже помимо своей воли, склоняюсь перед злодейством и бесстыдством. Ах, Жюльетта, Жюльетта, подойди сюда, я готов: покажи свой прекрасный зад… Дай мне твою жопу, шлюха, я хочу трахать ее… хочу испустить дух от блаженства, от того, что жертвой моей похоти будет плод моей алчности.

Я приблизилась, и неожиданно во мне вспыхнула непонятная сладостная ярость.

— Да, Нуарсей, трахай меня, трахай! Ты — скотина, и я с восторгом отдаюсь убийце своих родителей. Давай, пронзи мою задницу, прочисти мое влагалище, выжми из него все соки, потому что слез нет в моих глазах. Моя сперма — вот то единственное, что я могу пролить на отвратительный прах своей семьи, которую ты уничтожил.

Мы быстро разбудили наших помощников. Нуарсей занимался со мной содомией, то же самое проделывал с ним его слуга. Жена его легла на меня сверху, обратив к нему свои ягодицы, он кусал и жевал их, он их грыз и терзал, он осыпал их звонкими ударами и делал все это с таким остервенением, что тело несчастной женщины истекло кровью прежде, чем Нуарсей сбросил свое семя.

Как только я обосновалась в его городском доме, Нуарсей выразил свое неудовольствие по поводу моих выходов на улицу и даже не позволил мне забрать вещи, которые я оставила у Дювержье; на следующее утро он представил меня челяди как свою ну, и с того дня я вступила в управление домашними делами.

Однако я улучила момент и ненадолго забежала к своей бывшей хозяйке — хотя особого желания видеть ее у меня не было, я не имела намерения окончательно порвать с ней.

— Милая Жюльетта, — обрадовалась Дювержье, увидев меня. — Как хорошо, что ты пришла. Заходи, заходи, мне так много надо рассказать тебе.

Мы закрылись в ее комнате; она горячо расцеловала меня и поздравила с тем, что мне удалось завоевать благосклонность такого богатого и знатного человека, как Нуарсей.

— А теперь, — сказала она, — выслушай меня, моя милая.

Я не знаю, как ты оцениваешь свое новое положение, но мне кажется, будет большой ошибкой, если ты в новом качестве содержанки собираешься хранить верность человеку, который меняет каждый год семь или восемь сотен женщин. Но как бы ни был богат мужчина, как бы хорошо к нам не относился, мы ничем ему не обязаны — абсолютно ничем, потому что он делает это ради себя самого, даже если осыплет нас всеми сокровищами Индии. Скажем, он ради нас швыряет золото налево и направо, но почему? Либо из-за своего тщеславия и желания единолично пользоваться нами, либо из-за ревности, которая заставляет его тратить деньги, чтобы никто не посягал на предмет его страсти. Но скажи, Жюльетта, разве щедрость мужчины достаточная причина, чтобы потакать всем его безумствам? Допустим, что ему не понравится, если он увидит нас в объятиях другого, но следует ли из этого, что мы не можем себе позволить такого удовольствия? Пойдем дальше: даже если ты до безумия любишь мужчину, с которым живешь, даже если станешь его женой или самой желанной возлюбленной, будет полнейшим абсурдом добровольно приковать себя к его постели. Можно в хвост и в гриву совокупляться каждый день и обходиться при этом без сердечных привязанностей. Самая простая вещь в мире — любить до потери сознания одного мужчину и до остервенения сношаться с другими: ведь не сердце же ты им отдаешь, а только тело. Самый невероятный, самый изощренный и не имеющий никакого отношения к любви разврат нисколько тебя не скомпрометирует.Мы ничем не оскорбляем мужчину, когда отдаемся другому. Согласись, что самое серьезное, о чем может идти речь в данном случае, — это моральная травма, и что мешает тебе принять необходимые меры, чтобы он не обнаружил твою неверность, чтобы у него не было оснований для подозрений? В самом деле, женщина безупречного поведения, которая случайно дала повод подозревать ее, неважно, будь то ее собственная неосторожность или клевета, да будь она сама святость, — такая женщина окажется во сто крат виновнее в глазах любящего ее мужчины, чем та, что направо и налево отдает свое тело и трахается до полусмерти с рассвета до заката, но достаточно умна, чтобы не привлекать внимания к своим делам. Но и это еще не все. Я утверждаю, что женщина, которая, неважно, по каким причинам, дорожит своим любовником, даже боготворит его, может отдать другому не только свое тело, но и свое сердце; любя одного, с таким же успехом она может любить и другого, с кем ей довелось лечь в постель; по-моему, ветреность и непостоянство сильнее всего возбуждают страсти. Есть два способа любить мужчину: умственный и физический. Женщина может делать из своего мужа идола, а физически и на краткое время полюбить молодого бычка, обхаживающего ее; она может выделывать с ним в постели самые невероятные курбеты и в то же время ничем не оскорблять свои умственные чувства к своему кумиру, представительницы нашего пола, которые думают иначе, — просто идиотки и курицы, топающие прямиком к гибели. Как можно требовать, чтобы пылкая, темпераментная женщина удовлетворялась ласками только одного мужчины? Это же немыслимо, это плевок в лицо Природе, которая находится в вечном конфликте с нашими узаконенными понятиями о верности и постоянстве. А теперь ответь мне, если сможешь, как смотрит здравомыслящий мужчина на эти вещи, которые явно противоречат Природе. Смешно и глупо ведет себя тот, кто боится, что его женщина отдастся другому, кто не позволяет своей возлюбленной или жене даже пообедать с другим. Такое поведение не только нелепо — оно деспотично: по какому праву человек, не способный сам удовлетворить женщину в полной мере, требует, чтобы она страдала от этого и не искала утешения любым доступным ей способом? Это чистейшей воды эгоизм, неслыханная жестокость, чудовищная неблагодарность, и любая женщина ежесекундно обнаруживает такие качества в человеке, который клянется ей в вечной любви; уже одного этого достаточно, чтобы вознаградить себя за ужасную долю, которую уготовил ей ее тюремщик. Но если женщину привязывает к мужчине только материальный интерес, у нее еще больше оснований не обуздывать ни своих наклонностей, ни своих желаний; она ничем не обязана деспоту, разве тем только, что тот оплачивает ее услуги, но и здесь она сдает ему свое тело внаем, временно, а когда женщина выполнила свою часть обязательств, она свободна и остальное время вольна делать то, что ей захочется; чтобы отдохнуть от коммерции, она имеет право наслаждаться так, как подскажет ей сердце. В самом деле, почему бы и нет, если единственное ее обязательство перед своим содержателем имеет физический характер? Любовник или муж должны понять, что они не вправе рассчитывать на ее сердечные чувства, которых купить нельзя, и господа эти достаточно умны, чтобы относиться к ней как к объекту сделки. Поэтому, если женщину содержат двое, как это случается сплошь и рядом, и она полностью удовлетворяет желания обоих, они не могут требовать от нее большего. Следовательно, мужчина ждет от женщины не добронравия, а его видимости. Когда верная жена дает повод заподозрить ее в измене, она пропала. А если она совокупляется с целой армией, но никто об этом не знает, — это совсем другое дело! В этом случае она — добропорядочная дама [46] .Примеров тому более чем достаточно, Жюльетта, и ты очень кстати пришла ко мне, потому что сегодня удобный случай просветить тебя. В соседней комнате находятся пятнадцать женщин, которым предстоят веселые развлечения нынче вечером. Посмотри на них внимательно — у каждой своя судьба. Я совершаю большую неосторожность, рассказывая о них, но надеюсь на тебя и делаю это лишь для твоего блага.

С этими словами Дювержье отодвинула незаметную шторку, и моим глазам предстала большая комната, где пятнадцать женщин, очаровательных на вид и по-разному одетых, молча ожидали инструкций хозяйки.

— Пойдем справа налево, — сказала Дювержье, — начнем с этой роскошной блондинки, которая сидит возле камина. Это герцогиня де Сен-Фаль, чья репутация безупречна, но дело в том, что несмотря на ее красоту — согласись, она прекрасна — герцог ее терпеть не может. Хотя ты видишь ее здесь, о ней никто не скажет ни единого плохого слова, ее семья очень дорожит фамильной честью и постоянно держит ее в поле зрения, так что если о ее поведении узнают за пределами этого дома, за ее жизнь я не дам ни су.

— Однако, — заметила я, — эти женщины сильно рискуют, показываясь друг другу. Разве нельзя устраивать встречи в другой обстановке? Чей-нибудь длинный язычок, маленькая подлость и…

— Во-первых, — прервала меня матрона, — они не знакомы друг с другом, но если когда-нибудь им придется встретиться в другом месте, что они могут рассказать друг о дружке, если любое слово тут же обернется против обвинительницы? Все они озабочены одним и тем же, поэтому связаны круговым молчанием, так что никакой опасности здесь нет. Я занимаюсь делами этих дам, или им подобных, много лет, и никогда не слышала о случаях предательства, да они и сами не боятся этого. Разве у них такой уж скованный вид?

Вон та высокая дама, что сидит рядом с герцогиней — ей около двадцати лет, и у нее вид непорочной девственницы, — без ума от своего супруга и тем не менее, обладая пылким темпераментом, она мне платит за то, что я свожу ее с юношами. Ты, наверное, не поверишь, но она, несмотря на молодость, такая бешеная, что я никак не могу отыскать такой член, который удовлетворил бы ее.

Взгляни на того другого ангела слева. Ее отец — член парламента; она тоже не глупа и приходит сюда тайком в сопровождении гувернантки. По-моему, ей нет и четырнадцати, поэтому я включаю ее только в общие возбуждающие сцены, где половое сношение исключено. Уверяю тебя, у меня есть несколько клиентов, каждый из которых готов выложить пятьсот луидоров за ее девственную плеву, но я пока не решаюсь. Она сейчас ожидает одного господина, который кончает, когда трется лицом о ее седалище; он обещает мне целую тысячу за право вставить в ее ножны свою шпагу, и я потихоньку готовлю ее к этому.

А той девочке только тринадцать лет: маленькая мещаночка, которую я просто купила. Она собирается замуж и с восторгом думает об этом, но у нее была примерно такая же судьба, как у тебя. Вчера мы с Нуарсеем заключили договор о купле-продаже ее девственности, разумеется, в содомитском смысле, завтра он опробует свое приобретение. А сегодня придет молодой епископ, он заплатил за то, что немного потреплет ее в том же заднем месте, но, видишь ли, его штучка настолько мала, что твой любовник-геркулес даже не заметит этого.

Теперь посмотри внимательно на ту женщину. Я думаю, ей лет двадцать шесть. Она живет с человеком, который безраздельно доверяет ей и ни в чем ей не отказывает, они проделывают в постели невероятные вещи, но это не мешает маленькой шалунье случаться с каждым встречным мужчиной: она любит мужчин, всех мужчин подряд, и доводит их до того, что они едва не испускают дух.Когда-то раньше ее любовник позволил ей слишком многое, и кроме себя самого ему некого попрекать ее за разврат, в котором она купается, — она просто извлекла уроки из примеров, которые он однажды привел ей в назидание,и теперь, тайком от него, она распутничает среди бела дня под моей крышей.

Миленькая брюнетка рядом с ней — это жена пожилого господина, который женился на ней по страстной любви; она очень его уважает, и мало найдется женщин, которые могли бы похвастать столь великолепной репутацией в смысле добропорядочности. А здесь вознаграждается ее терпение: она ждет парочку молодых людей, с которыми натешится, а потом вернется к любящему мужу. По утрам она посвящает себя разгулу, а после обеда утоляет сердечное томление супруга.

Рядом с ней сидит исключительная скромница. Обрати внимание на ее костюм. Эта тварь делит свое время между чтением молитв, посещением мессы и борделями. У нее есть муж, он обожает ее, но не в силах ее исправить. Это упрямая и злобная женщина, она держит свой дом в руках и считает, что за ее притворство муж должен прощать ей все остальное. Бедняга-муж сделал ее богатой, а она в знак благодарности сделала его самым несчастным из людей. У меня с ней тоже много хлопот, потому что она любит распутничать только со священниками. Возраст, внешность и манеры не имеют для нее никакого значения — эта стерва блаженствует, когда член, находящийся в ее влагалище, принадлежит служителю Бога.

Позади нее сидит строгая дама, которая получает две сотни луидоров в месяц, и она все спускает здесь, а будь у нее вдвое больше, она, наверное, вообще не выходила бы из моего дома. Она — моя бывшая воспитанница. Наш старый архиепископ побился бы об заклад всем своим имуществом, что она непорочнее Богоматери^ которая, кстати, очень почитается в его епархии и вносит свою лепту в эти самые две сотни: деньги предназначаются Деве Марии, затем идут к прелату, потом к его наложнице и, наконец, ко мне. Вот так, Жюльетта, делаются дела в этом глупом мире — человек плывет по течению или борется с ним.

Теперь перейдем вот к той девушке; она из среднего класса, ей девятнадцать лет, и скажи, встречала ли ты более милое создание? Ее любовник сделал для нее все возможное и невозможное: он вытащил ее из нищеты, заплатил ее долги и окружил ее роскошью; если бы ей вздумалось захотеть звезду, он бы из кожи вылез, чтобы достать ее с неба; у этой молодой сучки не было ни одного часа, когда бы она не занималась развратом. Однако привлекает ее не сам процесс, а его результат. Она делает все, что от нее потребуют, соглашается на любую экстравагантность, лишь бы ей платили за это, а цена ее высока. Злодей, с которым я ее сведу сегодня, оставит ее прикованной к постели на шесть недель, и она знает об этом, но она заработает свои десять тысяч франков, а на остальное ей наплевать.

— А что ее любовник?

— Ну, она придумает какой-нибудь предлог. Скажем, что поскользнулась и упала или что на нее наехала карета. С такими мозгами, как у нее, она сумеет одурачить его преосвященство.

Вот эта кокетка, — продолжала Дювержье, указывая на девочку лет двенадцати, — совершенно необычный случай: ее продает собственная мать, потому что они в большой нужде. Будь уверена, что они обе могли бы найти работу, им даже предлагали неплохое место, но они отказались: их привлекает только распутство. И снова первый залп в эту детскую попку сделает твой Нуарсей.

А теперь взгляни на торжество супружеской любви. В целом свете нет жены, которая так любила бы своего мужа, как эта женщина, — заявила Дювержье, кивнув на прелестное создание лет двадцати восьми, настоящую Афродиту. — Да, она обожает его, она даже его ревнует, но не может сдержать в себе своих страстей; она переодевается в весталку и каждую неделю оказывается в одной постели с дюжиной мужчин.Мне кажется, следующий случай не менее замечателен: положение этой дамы поистине завидное, а заниматься проституцией ее заставляет муж. Заметь, он страстно влюблен в нее, и этим все объясняется: он присутствует при ее распутстве, он готов сводничать и подличать, лишь бы иметь возможность заниматься содомией с ее партнером.

Эту симпатичную и очень состоятельную девушку приводит сюда отец с той же целью, но никому не позволяет сношать ее по-настоящему: с ней можно делать все, что угодно, лишь бы не покушаться на ее девственность ни спереди, ни сзади. Он также участвует в процедуре, и я жду его с минуты на минуту, потому что человек, который будет развлекаться с его дочерью, уже здесь. Ты получила бы огромное удовольствие, наблюдая за этой сценой, жаль, что у тебя нет времени. Тебе бы наверняка нашлась интересная роль.

— А как это будет происходить?

— Это бывает так: отец захочет отстегать розгами человека, якобы претендующего на девственность дочери, тот, конечно, протестует против порки, отец начинает его уговаривать, тот отказывается, потом, потеряв терпение, хватает трость и устраивает старику хорошую взбучку и в самом ее разгаре спускает свое семя на ягодицы девочки. Ну, а папаша ползает на карачках и жадно слизывает жидкость, потом впивается зубами в задницу своего обидчика и кончает сам.

— Какая-то мудреная страсть, — покачала я головой. — А какую бы роль могла играть во всем этом я?

— За те удары, которые он получит, отец отыграется на тебе. Ты отделаешься незначительными царапинами, парочкой синяков и получишь сто луидоров.

— Продолжайте, мадам, продолжайте. Вы ведь знаете, что сегодня у меня нет времени.

— Хорошо, у нас осталось двое. Посмотри на ту красивую даму. Она имеет годовой доход более пятидесяти тысяч и отличную репутацию; у нее страсть к женщинам — видишь, как плотоядно поглядывает она на остальных. Любит она и содомитов и вдобавок очень любит своего супруга. Но при этом прекрасно сознает, что умственная и физическая любовь — это две разные вещи. Она самозабвенно отдается своему мужу, а сюда приходит удовлетворять другие свои прихоти — вполне разумный образ жизни.

Наконец, последняя наша дама не замужем. У нее большие претензии, она — одна из наших самых известных скромниц; если хоть один мужчина на людях осмелится признаться ей в любви, я уверена, что она закатит ему пощечину, а здесь, в моем уютном гнездышке, она платит бешеные деньги за то, что ей прочищают трубы по пятьдесят раз на месяц.

Ну и как, Жюльетта, нужны ли еще примеры? Или достаточно этих, чтобы ты решилась?

— Я думаю, вы меня убедили, мадам, — ответила я. — Впредь я буду заниматься этим делом ради своего удовольствия и ради денег тоже и не побрезгую ничем из того, что вы мне предложите, но с одним условием: претендент на мои ласки должен выложить, как минимум, пятьдесят луидоров.

— Пятьдесят? Хорошо, дорогая, ты получишь свои пятьдесят монет за один сеанс, можешь не беспокоиться! — воскликнула Дювержье, преисполненная радостью. — Мне нужно было только твое согласие. А деньги? С ними не будет никаких проблем. Только будь умницей, будь послушной, нежной, никогда не говори «нет», и я осыплю тебя деньгами.

Между тем время шло, и, обеспокоенная тем, что Нуарсея может насторожить мое долгое отсутствие, я поспешила домой, хотя самым искренним образом была огорчена, что не смогу понаблюдать за этими красотками в деле и тем более участвовать в нем вместе с ними.

Мадам де Нуарсей не без неудовольствия приняла соперницу, поселившуюся в ее доме.
Грубый и повелительный тон, каким ее супруг наказал ей безусловно повиноваться мне, вовсе не заставил ее примириться с моим присутствием: не проходило и дня, чтобы она не проливала горьких слез печали и зависти, потому что меня обустроили намного лучше, чем ее, лучше обслуживали, вкуснее кормили, роскошнее одевали, в моем распоряжении была карета, между тем как ей лишь иногда позволялось пользоваться каретой мужа; и неудивительно, что эта женщина меня возненавидела. Однако несмотря на ее ко мне отношение я пребывала в совершенной безопасности, прекрасно зная, что за мной стоит мощный интеллект и авторитет хозяина.

Вряд ли стоит подчеркивать, что не любовь двигала Нуарсеем. Он ценил мое общество потому, что в его глазах я была поводом и средством совершать преступления; мог ли он, со своим дьявольским воображением, иметь какую-то иную причину держать меня при себе? Разгул этого негодяя был организован с размахом. Каждый день — и ничто не могло нарушить этот ритуал — Дювержье поставляла ему по одной девственнице, чей возраст, согласно его строжайшему требованию, не должен был превышать пятнадцати лет и быть не менее десяти. За каждую из них он платил сотню монет, и в соглашении, помимо всего прочего, оговаривалось, что если Нуарсей увидит — и докажет это, — что товар не совсем свежий, Дювержье выплачивает ему двадцать пять луидоров в виде неустойки за нарушение контракта. Несмотря на все эти предосторожности мой собственный пример доказывает, до какой степени он мог обманываться, и я предполагаю, что такое случалось нередко. Этот распутник занимался своим любимым делом, как правило, во второй половине дня; кроме него присутствовали четверо: два молодых педераста, мадам де Нуарсей и я, и каждый день его чувствительная и несчастная жена была жертвой тех пикантных и необычных упражнений, о которых я уже рассказывала. Затем помощников выгоняли, и мы с хозяином ужинали вдвоем; обыкновенно он —напивался до беспамятства и заканчивал тем, что засыпал у меня на руках.

Я должна сознаться, друзья мои, что мне уже давно не терпелось проверить теории Дорваля на практике; от нетерпения у меня чесались руки: мне во что бы то ни стало требовалось украсть. Однако надо было все обдумать как следует: в своих способностях я не сомневалась, но нужен был объект, на котором я могла бы испытать их. Здесь, в доме Нуарсея, для этого были чрезвычайно благоприятные условия: его доверие ко мне было настолько же полным, насколько велико было его состояние и безумны его прихоти. И я могла в любой день и в любую минуту прибрать к рукам десять-двенадцать луидоров так, что он бы и не заметил их пропажи. Но в силу какой-то игры воображения, какого-то странного расчета, благодаря ощущению, которое я и сама не смогла бы объяснить, у меня не было желания причинить зло человеку, который был так же испорчен, как и я. Может быть, все дело в так называемой воровской «этике или взаимном уважении, которое имеет место среди воров, — не знаю, но во мне это сидело крепко. Была и другая причина — и весьма важная: да, я хотела украсть, но так, чтобы моей жертве стало от этого очень плохо, вот какая мысль бродила у меня в голове. Ну а какое преступление должна была я совершить, чтобы по-настоящему сделать Нуарсею больно? Я и без этого считала своей всю его собственность, какой же смысл воровать у самой себя? Поэтому ограбить Нуарсея значило бы повторно присвоить свое собственное богатство, а в этом нет ни малейшего намека на настоящее воровство. Одним словом, будь Нуарсей обычным добропорядочным человеком, я бы обобрала его до нитки, но он был исчадием порока, и я его уважала за это.Вы еще услышите, как я была ему неверна, и, быть может, удивитесь, почему глубокое уважение к этому человеку не мешало мне удовлетворять свою похоть на стороне, но распутство — это все-таки совершенно особая область, недоступная пониманию ограниченных умов, и между моими принципами и неверностью нет ни тени противоречия. Я любила Нуарсея за его либертинаж и за его ум, но я ни в коей мере не была пленницей его личности и не считала себя настолько к нему привязанной, чтобы хранить ему верность. Я была молода и честолюбива и смотрела далеко вперед: чем больше я узнавала мужчин, тем выше были мои шансы найти лучшего, чем Нуарсей. И даже если мне не повезет в этом, сотрудничать с Дювержье было все равно выгодно, и я не могла терять деньги во имя идиотского рыцарского чувства к Нуарсею, в котором, ни внутри, ни снаружи, ничего рыцарского не было и в помине. Взвесив все соображения, я, как вы легко догадаетесь, приняла предложение, которое получила от Дювержье через несколько дней после той встречи.

Праздник сладострастия должен был происходить в доме одного миллионера, который не отказывал себе ни в каких радостях жизни и расплачивался звонкой монетой с послушными созданиями, приносимыми в жертву его чудовищным прихотям. Однако, как бы обширны ни были познания человека в вопросах распутства, оно постоянно приберегает для нас сюрпризы, и невозможно предсказать, до какой степени может опуститься человек, который подчиняется лишь чудовищным порывам, подстегиваемый безграничной порочностью.

В дом этого Креза меня сопровождали шестеро самых талантливых воспитанниц мадам Дювержье, но поскольку из всей компании я была самым лакомым кусочком, все его внимание сосредоточилось на мне, а мои подруги должны были исполнять обязанности жриц на ритуальной церемонии.

Мы добрались до места, и нас сразу ввели в комнату со стенами, обитыми коричневым атласом — без сомнения, цвет и материал обивки выгодно подчеркивали белизну тел наложниц, которые служили здесь своему султану; сопровождающая нас женщина приказала нам раздеться. Она набросила на меня полупрозрачный черно-серебристый халат, и этот костюм еще больше выделил меня из всех прочих; в таком одеянии мне было ведено лечь на диван, остальные стали подле, покорно ожидая распоряжений, и из этих приготовлений я поняла, что буду исполнять в оргии главную роль.

Вошел Мондор. Это был семидесятилетний коротышка, толстый, с пронзительным маслянистым взглядом. Он оглядел моих подруг, бросив каждой короткий комплимент, потом приблизился ко мне и сказал несколько одобрительных слов, уместных разве что в устах работорговца.

— Очень хорошо, — обратился он к своей помощнице, — если юные дамы готовы, я полагаю, мы можем начинать.

Сладострастный спектакль состоял из трех действий: сперва, пока я губами, языком и зубами старалась пробудить от глубокого сна активность Мондора, мои партнерши, разбившись на пары, принимали самые соблазнительные лесбийские позы, которые созерцал Мондор; ни одна из них не была похожа на другую, и все девушки находились в постоянном движении. Постепенно три пары слились в один клубок, и шестеро лесбиянок, которые специально репетировали несколько дней, составили самую оригинальную и самую сладострастную группу, какую только можно себе представить. Прошло уже полчаса наших усилий, а я только теперь начала обнаруживать слабые признаки пробуждения нашего старца.

— Ангел мой, — сказал он, — мне кажется, эти шлюхи поддали ветра в мои паруса. Теперь поднимайся и покажи мне свои прелести, а чтобы я смог пронзить твою благородную заднюю норку, дай мне прежде расцеловать ее, а после мы без промедления приступим к заключительному акту.

Однако, подгоняемый своим оптимизмом, Мондор забыл принять во внимание Природу. Таким образом, неудачей закончились несколько попыток, которые он предпринял, хотя они подсказали мне, чего он желал добиться.

— Ну. что ж, — наконец вздохнул он, — ничего не получается. Придется начать все сызнова.
Мы всемером окружили его. Каждой из нас дуэнья протянула связку упругих розог, и, сменяя друг друга, мы отхлестали дряблую морщинистую задницу бедняги Мондора, который, пока его обхаживала одна девушка, ласкал чресла остальных шестерых. Мы отделали его до крови, и снова никаких намеков на успех.

— О, Боже, — проворчал в сердцах старый пес. — Очевидно, придется принимать какие-то кардинальные меры.

Истекая потом и кровью, престарелый сластолюбец обвел присутствующих отчаянным и не на шутку перепуганным взглядом.

В этот момент заботливая дуэнья, смазывая одеколоном потрепанные ягодицы хозяина, сказала:

— Знаете, девушки, боюсь, что остается только одно средство вернуть к жизни его превосходительство.

— А что можно еще сделать? — поинтересовалась я. — Честное слово, мадам, мы испробовали все средства, чтобы разбудить его превосходительство.

— И все же надо попробовать еще одно, — ответила она. — Я положу его на эту кушетку, а ты, милая Жюльетта, станешь перед ним на колени и вложишь холодный инструмент хозяина в свой розовый ротик. Только ты сможешь вернуть его к жизни — я уверена в этом. А остальные должны подходить по очереди и делать три вещи: сначала хорошенько шлепнуть его превосходительство по щеке, потом плюнуть в лицо и под конец пукнуть ему в рот; как только все шестеро проделают это, я думаю, случится чудо — его превосходительство воскреснет.

Все было сделано так, как она велела, и, клянусь вам, я сама была поражена эффективностью таких необычных средств: по мере лечения у меня во рту набухал и наливался силой комок плоти, которым вскоре я едва не подавилась. Затем все произошло очень быстро: пощечины, плевки, смачные утробные звуки — все слилось в один великолепно оркестрованный хор, обрушившийся дождем на нашего пациента; непривычно и забавно было слышать звучавшую в воздухе музыку — симфонию извергающегося вулкана: басы и тенора, звенящие звуки пощечин и щелчки плевков. Наконец, дремавший до сих пор орган лениво приподнялся и, как я уже говорила, разбух неимоверно; я уж подумала, что он взорвется у меня в гортани, когда, с необыкновенной легкостью отпрянув от меня, Мондор дал знак дуэнье, которая все уже подготовила для финала — опера должна была завершиться между моих ягодиц. Дуэнья поставила меня в позу, какую требует содомия, Мондор с помощью своей ассистентки мгновенно погрузился в тайну тайн, где и получил величайшее наслаждение. Но погодите — полной картины происходившего у меня не получится, если я опущу мерзопакостный эпизод, который увенчал экстаз Мондора. Пока распутник трудился над моим задом, происходило следующее:

1) его наперсница, вооружившись гигантским искусственным членом, делала с ним то же самое, что и он со мной;

2) одна, из девушек, забравшись под меня, ласкала мое влагалище: сосала и лизала его, вдувала внутрь воздух и сладострастно причмокивала губами;

3) две пары упругих изящных ягодиц были установлены таким образом, чтобы я также могла ласкать и массировать их;

4) наконец, две оставшихся девушки — одна, усевшись на меня верхом и выгнув таз, а вторая, сидя на спине первой, — одновременно испражнялись, причем первая умудрялась выдавать порцию экскрементов в рот его превосходительству, а другая — на его чело.

Все участницы, по очереди, проделали все, о чем я упоминала: все испражнялись, даже дуэнья, все ласкали мои чресла, все поработали искусственным членом, сажая Мондора на кол, а он, переполненный возбуждением, в конце концов, впрыснул хилые плоды своей похоти в самые глубины моего ануса.

— Ну это уже слишком, мадам! Что за сказки вы нам рассказываете! — воскликнул шевалье, прерывая Жюльетту. — Вы хотите сказать, что дуэнья тоже испражнялась?

— И даже с удовольствием, сударь, — ответила рассказчица с обидой в голосе и с неодобрением во взгляде. — Мне что-то непонятно, как с таким богатым воображением, как ваше, уважаемый шевалье, вы находите такое поведение необычным: чем больше изношен женский зад, чем больше морщинист, тем лучше подходит он для подобной процедуры, ведь приправа всегда придает блюду остроту, делает его букет богаче и запах сильнее и волнительнее… Вообще я могу добавить, что глубоко заблуждается тот, кто чурается выделений, исходящих из самых недр нашего пищеварительного тракта: в них нет ничего нездорового, ничего такого, что может, в конечном счете, быть неприятным… Отвращение к экскрементам — это непременный признак плебейства, и вы должны признать это. Мне ли напоминать вам, что существует такое понятие, как знаток фекалий, гурман экскрементов? Нет ничего легче, чем приобрести привычку к смакованию испражнений, и если испробовать разные, вы поймете, что у каждого свой особенный вкус и аромат, но все они нежны и приятны и вкусом напоминают оливки. Всегда, во всех обстоятельствах, надо давать свободу своему воображению, но испражнения, вышедшие из дряблых, много повидавших задниц, — это, доложу я вам, пища богов, это праздник, венчающий акт либертинажа…

— Что я охотно испытаю, мадам, клянусь вам, — заявил шевалье, доставая свой член, который при этой, только что проклюнувшейся мысли, едва не звенел от возбуждения.

— Когда вам будет угодно, — с достоинством отвечала Жюльетта. — Я готова предложить вам продегустировать свой продукт. Одну минутку… вот так… если вы желаете, если ваше горло предвкушает наслаждение, я к вашим услугам: мой сфинктер уже подергивается…

Шевалье, поймав Жюльетгу на слове, увлек ее в соседний кабинет, откуда они возвратились минут через тридцать, которых, по всей вероятности, было достаточно, чтобы ознакомить шевалье с наивысшими аспектами патрицианской страсти, а маркиз посвятил эти полчаса интимному знакомству с много повидавшими ягодицами несчастной Жюстины.

Открылась дверь, и сияющий шевалье закричал с порога:

— И в самом деле, это восхитительно!

— Вы попробовали? — уставился на него маркиз.

— Это был пир, и боюсь, я не насытился. Внутри у нее ничего не осталось, клянусь моим дворянством!

— Я просто поражен, шевалье, но мне также странно слышать, что вы только теперь познакомились с этим способом. Сегодня вряд ли можно встретить восемнадцати-двадцатилетнего юнца, который бы не наслаждался экскрементами проституток. Но продолжайте, Жюльетта: меня просто поражает, насколько умело вы возбуждаете наши страсти своими интересными рассказами, а потом успокаиваете их с таким умением и искусством.

— Итак, Мондор отпустил других женщин, затащил меня в укромный уголок и сказал: «Ты божественное создание, но есть еще одна услуга, которую ты можешь мне оказать и от которой я ожидаю неописуемые удовольствия. Я хочу, чтобы ты последовала примеру своих подруг — короче, чтобы ты испражнилась и выложила вот сюда, мне в рот, небесную пищу, которую — молю о том Бога! — ты приберегла для меня, и вместе с ней тот сочный нектар, ту плоть, которую я только что влил тебе в попку.

Я поклонилась и с достоинством ответила, что мое желание полностью совпадает с его собственным.

— Так ты сможешь? — обрадовался он.

— Обязательно, — заверила я его.

— Неужели правда? Ах, прелестное, прекрасное дитя, — забормотал он, — значит, в твоих силах выполнить мою просьбу? Великий Боже, это будет самый мощный оргазм в моей жизни!

Когда мы удалились в маленькую комнату, мой взгляд сразу упал на объемистый сверток, содержащий, как я предположила, нечто, весьма необходимое для того, чтобы поправить мои денежные дела.
И в тот же момент меня охватило неодолимое желание украсть, но как? Я была совсем голая. Куда я спрячу сверток? Он был не длинный, но довольно толстый — с человеческую руку толщиной.

— Ваше превосходительство, — попросила я, — вы можете позвать кого-нибудь нам в помощь?

— Нет, — ответил он, — в моих правилах наслаждаться этим завершающим удовольствием в одиночестве, мои ощущения настолько сладостны, настолько велико мое желание…

— Тем не менее, — надменно прервала я его, — это не может быть сделано без посторонней помощи.

— Почему, дорогая?

— Никак нельзя, сударь.

— Ну ладно, если так, сходи и посмотри, нет ли поблизости кого-нибудь из женщин. Если они еще не ушли, тащи сюда самую молодую: ее зад укрепит мой дух, и у меня будет двойной праздник.

Однако я и не подумала двинуться с места и заявила:

— Сударь, я не знаю ваш дом, кроме того, я не расположена выходить в таком виде.

— В каком виде? Ах да! Тогда я позвоню…

— Ни в коем случае нельзя звонить, вы же не хотите, чтобы я показалась в такой позе перед вашими слугами?

— Но моя помощница где-то здесь, рядом. Я позову ее.

— Нет, она провожает домой девушек.

— Проклятье! — выругался он. — Я не вынесу так долго.

Но все же Мондор вышел и скрылся в соседней комнате, откуда мы пришли, таким образом, старый болван оставил меня одну посреди своих сокровищ. Я не раздумывала: в доме Нуарсея меня останавливали достаточно веские причины, а здесь, у Мондора, я могла, наконец, утолить сжигавшую меня страсть — могла совершить воровство. Я воспользовалась возможностью и почти в тот самый момент, когда спина хозяина скрылась за дверью, схватила сверток, быстро скрутила свои волосы в большой пышный шиньон и спрятала туда добычу. Тут же меня позвал Мондор: девушки были на месте, поэтому я приглашалась в гостиную. Дело в том, что он пожелал разыграть последнюю сцену в тех же декорациях, в которых разыгрывались предыдущие. Мы получили необходимые указания и приступили к делу: самая юная из девушек сосала член клиента, и он вливал свою сперму ей в рот одновременно с тем, как в его открытую пасть я выдавливала из себя остатки пищи, от чего он приходил в неописуемое возбуждение. Все окончилось удачно, никаких замечаний не было, я оделась и привела себя в порядок, нас ожидали две кареты, и Мондор, более чем довольный, попрощался с нами, щедро одарив каждую.

Вернувшись в дом Нуарсея и уединившись в своей комнате, прежде чем развернуть сверток, я подумала: «Великий Боже, неужели Небеса благосклонно взирали на то, что я сделала!»

В свертке я нашла шестьдесят тысяч франков в кредитных билетах на предъявителя, уже подписанных и не требующих никакого подтверждения.

Когда я прятала свою добычу, меня неприятно поразило какое-то странное совпадение: я обнаружила, что пока я грабила Мондора, меня самое ограбили — секретер был взломан, и в выдвижном ящике отсутствовали пять или шесть луидоров, которые я там хранила. Узнав об этом, Нуарсей заверил меня, что это могла сделать только Год. Это была очень хорошенькая девушка двадцати лет, которую приставили ко мне в услужение с первого дня моего пребывания в доме. Нуарсей часто привлекал ее в качестве третьей участницы наших оргий и однажды, для развлечения, которое может понять лишь либертен, сделал так, что она забеременела от одного из пажей-гомосексуалистов. В ту пору она была на шестом месяце.

— Год! Неужели вы думаете, что она способна на это?

— Я уверен, Жюльетта.

При этом наш поступок объясняется следующим фактом: мы получаем мощный стимул, становясь жертвами всеобщего злословия, и чем больший позор мы на себя принимаем, тем сильнее получаемое от этого удовольствие. Нам нравится унижать, пачкать, мучить предмет нашего наслаждения, который мы бросаем на потеху другому, и мы наслаждаемся тем, что тот, другой, также купается в грязи и мерзости и, в конце концов, становится таким же, как мы. Мы с восторгом тащим наших жен и дочерей в публичный дом, заставляем их просить милостыню на улицах, наблюдаем за ними во время полового акта.

— Простите меня, сударь, но я поняла так, что у вас есть дочь.

— Была, — коротко ответил Нуарсей.

— От нынешней жены?

— Нет, от самой первой, а сегодняшняя — это моя восьмая, Жюльетта.

— Но как вы смогли стать отцом с такими принципами и вкусами?

— Я уже многократный отец, дорогая. И нечему тут удивляться. Иногда, если добропорядочность сулит нам удовольствие, приходится преодолевать отвращение к добрым делам.

— Мне кажется, я вас понимаю, сударь.

— Как и все остальное, это очень просто. Однако мы отвлеклись. Прежде чем продвигаться дальше, я хотел бы составить о тебе определенное мнение, хотя ты должна понять, как мало я вообще ценю любое мнение.

Я в восхищении уставилась на него.

— Вы уникальная личность! Вы просто прелесть! Моя любовь к вам тем сильнее, чем больше ваше презрение к вульгарным предрассудкам, чем порочнее вы в моих восхищенных глазах, тем глубже мое уважение к вам. Ваше изысканное воображение бередит мою душу, и единственная моя мечта — быть похожей на вас.

— Боже ты мой, — пробормотал Нуарсей, впиваясь языком мне в рот. — Я никогда не встречал более похожего на меня создания, и я обожал бы тебя, если бы в моей власти было полюбить женщину… Ты хочешь пойти моим путем, Жюльетта? Отлично, только прежде я должен предостеречь тебя. Если все, что есть в моем сердце, вынести на свет, человечество содрогнется от ужаса, и никто не осмелится даже взглянуть на меня. Бесстыдство и зло, разврат и чудовищные преступления — я довел их до самой крайней степени, и если когда-нибудь я раскаюсь, так потому только — клянусь тебе! — что так мало сделал: намного меньше, чем мог бы.

Нуарсей был в состоянии живейшего возбуждения, которое красноречиво свидетельствовало о том, что упоминание о своих злодействах подогревало его почти так же, как и их свершение. Я откинула полу его просторного халата и, взяв в руку его твердый как сталь член, принялась щекотать, поглаживать, нежно потискивать его, пока из розоватого отверстия не брызнула плоть.

— Какие сказочные преступления заставил меня совершить этот шалун! — простонал он, изнемогая от восторга. — Какие чудовищные вещи я творил, чтобы жарко и обильно изливал он свои соки. На этом свете нет ничего, чем бы я охотно не пожертвовал ради его блага; этот инструмент — мой бог, пусть он будет и твоим также, Жюльетта! Балуй и боготвори этого деспота, оказывай ему высшие почести — он достоин своей славы, этот ненасытный тиран. Я поставил бы все человечество на колени перед этим органом, я хотел бы видеть его ужасным сверхъестественным существом, которое предает мучительной смерти любую живую душу, недостаточно низко склоняющуюся перед ним… Будь я королем, Жюльетта, будь я властителем мира, больше всего я желал бы ходить по земле с верными и беспощадными телохранителями, чтобы они убивали на месте всякого, кто мне не понравится… Я обходил бы гордой поступью свои владения, шагал бы по ковру из трупов и был бы счастлив; я прошел бы через долины, полные смерти, через моря крови и всюду, где ни ступит моя нога, бросал бы свое семя.У меня кружилась голова от опьянения; я пала ниц перед этим величайшим распутником и со слезами восхищения прильнула к источнику стольких злодейств, само воспоминание о которых возносило к небесам душу того, кто их совершил. Я обхватила губами дивный предмет и сосала его в течение пятнадцати сладостных минут…

— Погоди, погоди, нас слишком мало, — сказал, наконец, Нуарсей, которого совсем не прельщали одиночные утехи. — Этот орган будет твоей погибелью, если ты осмелишься принять на себя весь его гнев, ибо, устремившись в одну точку, мои страсти будут подобны лучам палящего солнца, которые собирает в фокус увеличительное стекло, и они испепелят все на своем, пути.

На губах его выступила пена, его сильные руки впились в мои ягодицы.

Как раз в этот момент возвратился один из тех, кто сопровождал бедняжку Год, и доложил, что ее заключили в Бисетр и что некоторое время спустя она разродилась мертвым ребенком.

— Превосходно, — просиял Нуарсей, бросив слуге два луидора, и с улыбкой шепнул мне: — Надо щедро платить гонцу, приносящему добрые вести. Два золотых — разве это много за удовольствие, которое мы получили? А теперь взгляни, Жюльетта, взгляни, какой величественный вид принял мой член.

И без промедления вызвав свою жену и юного щеголя, который посеял в почву только что уничтоженный в тюрьме зародыш новой жизни, Нуарсей рассказал ему, что произошло, потом вонзил свой беспощадный клинок в задний проход юноши. В это время мадам де Нуарсей, опустившись на колени, ласкала губами орган ганимеда, а сам педераст лобзал мои ягодицы. Войдя в раж, Нуарсей вцепился в груди жены снизу, да так сильно, что едва не вырвал их с корнем, а мгновение спустя раздался дикий вопль, за которым последовал бурный выброс спермы.

— Скажи, Жюльетта, — сказал он, приказав юноше слить в ладонь все, что он влил в его чрево, и размазать эту благодатную пасту по всему лицу своей жены. — Скажи, не прекрасна ли моя плоть? Ты видела что-нибудь чище и прозрачнее? Разве не прав был я, когда заставил тебя боготворить бога, чья субстанция столь совершенна? Разве может тот, кого глупцы называют первопричиной, обладать таким активным, таким благородным нектаром? Это же небесные слезы! Ну да ладно, пусть они убираются, — устало махнул он рукой. — Гони их обоих, а мы продолжим прерванный разговор.

Сегодня либертинаж у нас преследуется, — продолжал мой господин, когда мы остались одни, — а от Плутарха мы знаем, что самниты среди бела дня и в соответствии с официальными предписаниями занимались всеобщим беспорядочным развратом на площади, которая называлась «Сады». Далее историк говорит, что в том блаженном месте в одном жарком клубке сливались и исчезали различия между полами и растворялись кровные узы: мужчины наслаждались женами друзей, дочери блаженствовали в объятиях матерей, сыновья служили сосудом для родительского семени, а братья занимались содомией с единоутробными сестрами.

Мы высоко ценим первые плоды юной девы, а жители Филиппин не придают им ровно никакого значения. На этих островах есть специальные служители, которым хорошо платят за то, что они лишают девственности невест накануне брачной ночи.

Супружеская неверность была официально разрешена в Спарте.

Мы плохо относимся к проституткам, но уважение, которым пользовались лидийские женщины, зависело от количества их любовников. Их приданое составлял заработок от проституции, и другого они не имели.

Женщины Кипра в поисках богатых клиентов околачивались в портах и за деньги открыто отдавались любому иностранцу, прибывающему в страну.

Падение нравов жизненно необходимо для государства; римляне понимали это и в эпоху республики открывали публичные дома с мальчиками и девочками и сооружали театры, где танцевали обнаженные женщины.Вавилонянки проституировали один раз в году в храме Венеры; армянские девственницы были обязаны отдаваться жрецам Танаис, которые вначале содомировали их, и только, если те выдерживали ритуальный натиск, им оказывали честь лишить их невинности спереди, причем любого неосторожного жеста, малейшего сопротивления или жалобы было достаточно, чтобы лишить их чести дальнейшего совокупления и, следовательно, возможности выйти замуж.

Аборигены Гоа заставляют своих дочерей предаваться самому безудержному распутству: их отдают во власть идола, вооруженного железным членом невероятных размеров, и силой усаживают их на этот ужасающий искусственный орган, который прежде разогревают до соответствующей температуры, только после этого бедная девочка может искать себе супруга, и мужчины отвергают тех, кто не прошел через эту церемонию.

Ты, наверное, слышала о каймитах, это еретическая секта, существовавшая во втором веке, так вот, они считали, что в рай можно попасть только через разврат, и верили, что любой акт бесстыдства ниспослан ангелом-хранителем; они боготворили этих посланников, поэтому предавались немыслимому разврату.

Оуэн, древний король Англии, специальным указом постановил, что в его королевстве ни одна девушка не может выйти замуж, если он сам предварительно не сорвет плод ее невинности. Во всей Шотландии и в некоторых областях Франции крупные бароны с удовольствием пользовались этой привилегией.

Женщины не меньше, чем мужчины, совершают жестокости во время распутства. Вспомни знаменитых жен из Инкан Атабалиба [56] , которые по собственной воле отдавались в Перу испанцам, а потом помогали им пытать и убивать своих мужей.

Содомия распространена по всему миру; нет ни одного племени, ни одной расы, которые были бы незнакомы с этой практикой; во всей истории не найдешь ни одного великого человека, кто бы ею не занимался. Не меньше распространен и сафизм [57] . Эта страсть, как и первая, вполне естественна и заложена в ваш пол Природой. В самом раннем возрасте, в период расцвета чистоты и непорочности, пока девочка не попала под чужое влияние, эта страсть пускает глубокие корни в ее сердце. Таким образом, лесбийские наклонности, унаследованные от Природы, несут на себе печать законности.

Скотоложство также популярно повсюду. Ксенофон пишет, что во время знаменитого отступления десяти тысяч греков они использовали исключительно коз. Этот обычай очень распространен в Италии даже сегодня, причем козел во всех отношениях считается предпочтительнее самки: его анальное отверстие уже и теплее, и это животное, очень похотливое по натуре своей, не нуждается в стимулировании, оно начинает дрожать сразу, как только почувствует, что человек, который с ним совокупляется, близок к оргазму. Я знаю, о чем говорю, Жюльетта, потому что сам это испытал.

Сладостные ощущения дает куропатка, но ей надо перерезать горло в момент кульминации; если удачно выбрать время, сокращения чрева птицы доставляют огромное наслаждение [58] .

Сибариты занимались содомией с собаками; египетские женщины отдавались крокодилам; женщины Америки любят совокупляться с обезьянами. По последним данным, для этой же цели кое-где использовались статуи: все слышали о паже Людовика XV, которого застали, когда он спускал семя на прекрасные ягодицы мраморной Афродиты. Был один грек, который, придя в Дельфы к оракулу, обнаружил в храме две мраморные статуи духов и всю ночь отдавал весь жар своего вожделения той, что понравилась ему больше. На рассвете, уходя, он возложил на голову статуи лавровый венок в знак благодарности за полученное удовольствие.Не только жители Сиама считают самоубийство оправданным, они даже верят, что это лучшее жертвоприношение души и что таким образом открывается путь к счастью в следующем мире.

В Пегу женщину после родов на несколько дней укладывали на тлеющие угли, это якобы должно было очистить ее.

На Карибах детей покупают еще в утробе матери, специальным клеймом помечают лоно только что рожденной девочки, позже, в возрасте семи-восьми лет, лишают ее невинности и нередко после этого убивают ее.

На полуострове Никарагуа отец имеет право продавать своих детей с целью их убийства. Когда никарагуанцы освящают свое зерно, они сбрасывают на него свою сперму и танцуют вокруг этого двойного плода, данного им Природой.

Каждому узнику, обреченному на смерть, в Бразилии предоставляют женщину; смертник наслаждается ею, потом она же, которую он иногда делает беременной, участвует в казни, разрубая его тело на куски, а затем усаживается за обед, приготовленный из его мяса.

У древних перуанцев, то есть самых ранних скифских поселенцев, которые были первыми жителями Америки, еще до того, как их захватили инки, существовал обычай приносить свое потомство в жертву богам.

Люди, живущие на берегах Рио Реал, обрезание женщин (распространенный ритуал у некоторых народов) заменяли довольно любопытным ритуалом. Когда девушка достигала зрелости, в ее влагалище вставляли прутья, облепленные большими муравьями, насекомые больно жалили нежную плоть и приносили ей ужасные страдания, прутья периодически заменяли, чтобы продлить пытку, которая никогда не заканчивалась до истечения трех месяцев, но могла длиться и гораздо дольше.

Святой Жером сообщает, что во время своих странствий по стране галлов он видел, как шотландцы с превеликим удовольствием едят ягодицы молодых пастухов и груди юных дев. Лично я склонен верить первому, нежели второму, и вместе со всеми антропофагами [59] считаю, что женское мясо, так же как и мясо самок животных, всегда хуже на вкус, чем мясо самцов.

Мингрелы и грузины известны тем, что по праву считаются самыми красивыми расами на земле и одновременно самыми предрасположенными к разного рода излишествам и злодействам, как будто Природа задумала это специально, чтобы показать, что порок ей совсем не противен, что она раздает самые лучшие свои дары тем, кто более других подвержен ему. У этого жизнерадостного народа инцест [60] , насилие, детоубийство, проституция, адюльтер, убийство, воровство, содомия, лесбиянство, скотоложство, поджоги, отравления, грабежи — все эти и многие другие, подобные им поступки считаются подвигами, которыми должно гордиться. Они собираются вместе только для того, чтобы поболтать о своих славных делах, и излюбленной темой у них бывают воспоминания о прошлом и будущие намерения. Таким образом, они поощряют друг друга на свершение новых подвигов злодейства.

На севере Тартарии есть племена, которые каждый день меняют богов, и очередным богом должен быть предмет, первым попавший на глаза человеку после его пробуждения. Если вдруг таковым оказывалось дерьмо, тогда оно становилось идолом на данный день. Кстати, мы также поклоняемся этому веществу: разве нельзя назвать куском дерьма ту идиотскую облатку, которую обожают католики? Тартарское божество — это экскремент в готовом виде, а католическое будет им через несколько часов, и я не вижу никакой разницы между ними.

В провинции Матомба детей обоих полов, когда им исполняется двенадцать, загоняют в темную зловонную хижину, и там происходит инициация: жрецы подвергают их всевозможным издевательствам, какие только приходят им в голову, а выйдя оттуда, дети не имеют права никому рассказывать о том, что с ними делали, и тем более жаловаться.

Когда девушка на Цейлоне хочет выйти замуж, первыми мужчинами в ее жизни становятся ее братья, а не муж.Мы полагаем, что жалость — это чувство, которое обязательно приведет нас к добру, а вот на Камчатке с большим основанием считают ее вредной, и в народе этого полуострова недопустимо спасать человека от гибели, к которой ведет его судьба. Если эти здравомыслящие люди видят тонущего человека, они спокойно проходят мимо и даже не останавливаются, потому что спасать его никому не приходит в голову.

Христианские олухи твердят, что надо прощать врагов своих, а в Бразилии считается делом доблести убить и съесть врага.

В Гайане, когда у девушки наступает первая менструация, ее связывают и оставляют голой на съедение мухам, при этом она часто погибает, а зрители с радостью взирают на это зрелище.

Снова вернусь к Бразилии: накануне свадьбы ягодицы невесты украшают, если можно так сказать, многочисленными глубокими порезами и ранами; это делается с целью уменьшить до некоторой степени отвращение мужа к обычному совокуплению, потому что благодаря бешеному темпераменту и жаркому климату мужчины той страны гораздо охотнее предаются содомии [61] .

Эти немногие примеры, которые я привел, достаточно красноречиво показывают, чем на самом деле являются добродетели, о коих так настойчиво твердят наши европейские законники и теологи, и что представляют собой эти гнусные братские узы, превозносимые христианством. Теперь решай сама, существует ли в человеческом сердце что-либо подобное. Разве был бы мыслим такой букет пороков, если бы добродетель имела место?

Я не устану повторять: человеческие чувства грязны, необузданы и злы; кроме того, они исключительно, слабы и никогда им не одержать победы над страстями, которые им противостоят, никогда не справиться им с элементарными потребностями; возьми, например, осажденный город, за стенами которого голодные люди пожирают друг друга. Что такое человечность? Это просто сентиментальная выдумка, не имеющая ничего общего с Природой. Ваша человечность — это плод страха, дебильности и глупого предрассудка. Можно ли наплевать на тот факт, что именно Природе обязаны мы нашими страстями и нашими нуждами? Или на то, что в поисках своего выражения эти страсти и нужды вступают в абсолютное противоречие с человеческими добродетелями? Следовательно, добродетели чужды Природе, это не более, чем вульгарные плоды нашего эгоизма, который запрещает нам вступать в конфликт с окружающими нас людьми, чтобы лучше и ловчее использовать их для нашего собственного удовольствия. Но человек, не боящийся преследований, не станет подчиняться навязанному долгу, который выполняют лишь трясущиеся трусы. Нет, и еще раз нет, Жюльетта, не существует такого понятия как искренняя жалость и вообще нет такого чувства в нашем сердце. В те редкие моменты, когда начнут одолевать тебя судороги сочувствия к ближнему, остановись и прислушайся к своему сердцу, и тогда из самых потаенных его глубин ты услышишь тихий голос: «Ты проливаешь слезы при виде горя своего несчастного соседа, но слезы эти — свидетели твоей собственной никчемности и боязни оказаться еще несчастнее, чем тот, кого ты жалеешь». Так кому принадлежит этот голос, как не страху? А что порождает страх, если не себялюбие?

Посему вырви с корнем это мелкое чувство, как только оно проклюнется, иначе оно наполнит тебя скорбью и печалью, потому что всегда рождается из сравнения, невыгодного для тебя.Подумай над моими словами, милое дитя, и когда твоя очаровательная головка осознает всю никчемность и даже преступность бескорыстных братских связей между твоим «я» и прочими смертными, ты сможешь гордо заявить вслед за философом:

Почему должна я колебаться, когда самое неподдельное, самое ощутимое удовольствие доставит мне поступок, который будет причиной страданий моего ближнего? В самом деле, почему, если заранее известно, что, совершая его, я делаю плохо другому человеку, а отказываясь от него, обязательно сделаю плохо себе? Лишая соседа жены, наследства, детей, я, конечно, поступаю с ним несправедливо, но лишая себя вещей, от которых получу высшее наслаждение, я поступаю точно так же по отношению к себе; и если придется выбирать из этих двух несправедливостей, разве буду я врагом себе и не предпочту свое удовольствие и свой интерес? Только сочувствие к другому может помешать мне поступать таким образом, но если уступка этому чувству может иметь для меня ужасные последствия — лишить меня радостей, которых я так жажду, — я должна собрать все свои силы и излечиться от этого опасного, этого разрушительного предрассудка, не дать ему проникнуть в мою душу. Как только я в этом преуспею — а в том, что преуспею, я уверена, если постепенно приучу себя к чужим страданиям, — тогда я буду повиноваться лишь своим страстям, не буду страшиться угрызений совести, ибо угрызения — всего лишь плод сочувствия, которое я навсегда изгнала из своей души; поэтому буду следовать своему призванию и своим наклонностям, буду ставить собственное благополучие превыше всех чужих несчастий, которые уже не трогают меня. В конце концов, я знаю самое главное: брать от жизни все, что только возможно, пусть даже расплачиваясь за все это чужими страданиями, так как любить других больше, чем себя — значит нарушить первейший закон Природы и посягнуть на здравый смысл.

Мало того: семейные узы ничем не лучше всех прочих, потому что и те и другие — чистейшей воды фикция. Неправда, что ты чем-нибудь обязана существу, из которого однажды вылупилась; еще большая неправда, что ты должна иметь какие-то чувства к тому существу, которое выйдет из твоего тела; абсурдно думать, будто тебя что-то связывает с твоими братьями, сестрами, племянниками и племянницами. На каком разумном фундаменте могут покоиться обязательства единокровия, для чего и для кого стараемся мы в поте лица своего во время совокупления? Для самих себя или для кого-то другого? Ответ очевиден! Чем обязаны мы своему отцу, постороннему в сущности человеку, случайно, ради своей забавы, зачавшему нас? А какой долг может быть у нас перед своим сыном? Неужели потому лишь, что когда-то в пылу страсти мы сбросили семя в чье-то чрево? Итак, к черту все эти родственные узы, эти кандалы на наших ногах!

— Вы уже не раз говорили мне это, Нуарсей, но все-таки никак не хотите рассказать…

— Послушай, Жюльетта, — вежливо прервал он меня, — подобные признания ты можешь услышать единственно в награду за свое примерное поведение. Придет время, и я охотно открою тебе мое сердце — когда почувствую, что ты действительно готова узнать эту тайну. Но прежде ты должна пройти испытания.

Тут пришел его камердинер, объявивший, что в гостиной ждет министр, близкий друг Нуарсея, и мы расстались.

Я не теряла времени и нашла очень выгодное применение тем шестидесяти тысячам франков, которые украла у Мондора. Я была абсолютно уверена, что Нуарсей одобрил бы мой поступок, однако же остереглась рассказать .ему об этом, потому что мой любовник стал бы опасаться, как бы предметом моей страсти не сделалась его собственность. Осторожность заставила меня придержать язычок, и я погрузилась в размышления о том, как увеличить тем же способом свои доходы. Случай представился очень скоро — в виде еще одного званого вечера, организованного мадам Дювержье.

В этот раз нам предстояло посетить дом одного субъекта, чьей манией — столь же жестокой, сколько сладострастной — была порка девушек.Нас было четверо: возле ворот Святого Антуана ко мне присоединились три обольстительных создания; там же ожидала карета, которая быстро доставила нас в Сен-Мор, где располагался роскошный замок герцога Даннемар. Моими спутницами были редкой красоты девушки, чья юность и свежесть радовали взор; самой старшей было меньше восемнадцати, ее звали Минетт, она была просто неотразима, и я с трудом удержалась от искушения; второй было шестнадцать, а третьей — четырнадцать лет. От женщины, которая сопровождала нас в Сен-Мор и которая, надо отдать ей должное, оказалась очень проницательной в выборе моих спутниц, я узнала, что была единственной куртизанкой в этой компании. Моя молодость и мои манеры показали герцогу, что со мной можно не церемониться и не утруждать себя галантностью. Трое других были белошвейки, не имевшие никакого опыта в делах, какие нам предстояли: это были приличные девушки, воспитанные в строгости и добронравии и соблазнившиеся только большими деньгами, которые предложил герцог, да еще уверениями в том, что, ограничившись поркой, он не посягнет на их девичью честь. Каждой из нас обещали по пятьдесят луидоров, и вам решать, честно или. нет заработали мы эти деньги.

Нас провели в великолепные апартаменты, велели раздеться и ждать дальнейших указаний герцога.

Я воспользовалась паузой и хорошенько рассмотрела наивную грацию моих юных спутниц и их нежные, еще не совсем зрелые формы. Глазам моим предстали гибкие, похожие на тростинки, фигуры, безупречная кожа, груди, при виде которых у меня потекли слюнки, аппетитные сверх всякой меры бедра, а восхитительные ягодицы — розоватые и таинственно-округлые — были выше всяческих похвал. Не мешкая, я осыпала всех троих, и особенно Минетт, самыми горячими поцелуями, которые они вернули с такой трогательной невинностью, что я скоро испытала судорожный оргазм в их объятиях. Минут тридцать в ожидании момента, когда его светлость пожелает заняться нами, мы шалили и проказничали и, пожалуй, даже разошлись не на шутку, удовлетворяя свои желания; потом вошел высокий лакей, на котором из одежды почти ничего не было, и приказал нам приготовиться, добавив, что первой предстанет перед хозяином самая старшая. Таким образом, я оказалась третьей. Когда наступила моя очередь, я вошла в святилище утех этого современного Сарданапала, и то, что со мной происходило и что я собираюсь описать, думаю, ничем не отличалось от того, что испытали мои подруги.

Герцог принял меня в круглом, увешанном зеркалами кабинете; в центре стояла колонна из порфира высотой метра три, у ее подножия возвышался невысокий постамент. Меня поставили на него, и лакей привязал мои ноги к бронзовым кольцам, вделанным в помост, на котором я стояла, потом растянул мне руки веревками вверх и немного в стороны. Тогда приблизился герцог, который до того момента, прилегши на софу, сосредоточенно растирал свой член. Он был голый ниже пояса, на плечах его была накинута коротенькая туника из коричневой парчи с закатанными выше локтей рукавами; в левой руке он держал связку розог, тонких и гибких, связанных черной лентой. У сорокалетнего герцога было очень мрачное и свирепое лицо, и я поняла, что характер его был под стать его внешнему виду.

— Любен, — позвал он лакея, — эта выглядит получше остальных: кругленькая жопка, упругая кожа… И очень интересное лицо. Жаль, что ей и страдать придется больше.

С этими словами злодей сунул свой нос в ложбинку между моими ягодицами, сначала довольно похрюкал, потом облобызал и, наконец, укусил их. Я испустила пронзительный крик от боли и неожиданности.

— О Боже! Да она к тому же очень чувствительна! Это плохо. А ведь мы еще и не начинали.

В этот момент я почувствовала, как его ногти, больше напоминавшие когти, глубоко впились в мои бока, и он начал царапать, терзать, рвать мою кожу.Чем больше я стонала и кричала, тем сильнее воспламенялся мой мучитель, потом вдруг он воткнул пальцы в мое влагалище и тут же вытащил оттуда кусок кожицы, вырванной из стенки самой сокровенной части моего тела.

— Ах, Любен, — забормотал он, поднимая свои окровавленные пальцы, — милый мой Любен, я торжествую! Это же шкурка от куночки!

Он возложил свою добычу на головку члена своего слуги, и бесстрастный до тех пор орган от одного этого прикосновения вздрогнул и, наливаясь силой, взметнулся вверх. Потом хозяин открыл дверь, скрытую зеркалами, и достал гирлянду из зеленых листьев. Я с удивлением посмотрела на эту ветвь и, только когда герцог подошел ближе, увидела, что это были тернии. С помощью прислужника он несколько раз обмотал гирлянду вокруг моего тела и завязал конец ее очень причудливым и очень болезненным образом так, чтобы шипы покрывали все тело и особенно часто грудь, к которой он прижал их посильнее, однако ягодицы были избавлены от этого нестерпимо жгучего ощущения, так как были предназначены для другого и, мелко подрагивая, ждали своей участи.

— Вот теперь можно начинать, — удовлетворенно заметил Даннемар, когда все приготовления были закончены. — Я вполне серьезно прошу тебя быть терпеливой, потому что процедура может затянуться.

И вот первые десять, относительно слабых ударов ураганом обрушились на мою беззащитную плоть. Завершив первый акт, он промычал:

— Ну, а теперь с Богом! Посмотрим, на что ты способна, — и не переводя дыхания, раз двести он обжег, словно пламенем, мои ягодицы своей жестокой рукой. Пока длилась экзекуция, его лакей, стоя перед хозяином на коленях, продолжал высасывать из него ядовитый сок, который, очевидно, и делал этого зверя чудовищно жестоким. Нанося удары, герцог орал во всю мощь своих легких:

— А-а! Лесбиянка… сука, стерва, шлюха… Клянусь своими потрохами, я терпеть не могу женщин, Господь создал вас для того, чтобы терзать и бить как последнюю скотину! Ого, пошла кровь! Наконец-то… Как это прекрасно! Соси, Любен, соси, голубчик… Это восхитительно: я вижу кровь, и я счастлив.

Потом, прижавшись губами к моему истерзанному телу, он слизал струившуюся ручьями кровь и заговорил уже спокойнее:

— Но ты же видишь, Любен, что я еще не готов и должен продолжать до тех пор, пока плоть моя не отвердеет, а когда она отвердеет-, я буду пороть эту шлюху, пока не кончу. Вот такой у нас план. Но наша сучка молода, и она выдержит.

Ужасная церемония возобновилась, но с некоторыми изменениями: Любен перестал ласкать хозяина и, взявши в руки хлыст из воловьей кожи, атаковал герцога, который, не оставляя меня в покое, получил множество ударов, не менее сильных, чем те, что обрушивались на меня. Я была вся в крови, она густо стекала по моим бедрам и растекалась темно-красной лужицей у меня под ногами, заливая помост; пронзенная множеством колючек, исхлестанная прутьями, я уже не знала, в какой части моего тела боль была сильнее. Наконец, палач, утомившись от истязаний и изнемогая от вожделения, опустился на кушетку и приказал развязать меня. В полубессознательном состоянии, пошатываясь, я приблизилась к нему.

— Теперь ласкай меня, — сказал он и бросился целовать следы своей жестокости. — Хотя подожди: ласкай лучше Любека, мне даже приятнее видеть, как кончает он, чем делать это самому.

Но предупреждаю: хоть ты и очаровательна, однако вряд ли сможешь довести его до этого.

Любен немедленно приступил к делу. Гирлянда все еще терзала меня, вызывая жгучую боль, и негодяй все сильнее прижимал ее к моему телу по мере того, как я его возбуждала; он расположился таким образом, чтобы его семя, выжатое моей умелой рукой, было сброшено на лицо хозяина, который тем временем, не переставая вонзать шипы в мою кожу и щипать мои ягодицы, преспокойно удовлетворял сам себя.Наступила кульминация: сперма лакея забрызгала лицо герцога, но его собственная все еще оставалась у него в чреслах, припасенная для последней, еще более сладострастной сцены, которую я опишу в подробностях.

— Убирайся отсюда, — приказал он мне сразу после того, как Любен выпустил пар. — Мне надо развлечься с самой молоденькой, а потом я опять позову тебя.

В соседней комнате я нашла двух других девушек, которые прошли экзекуцию прежде меня, но — Боже ты мой! — в каком они находились состоянии! Они выглядели еще плачевнее, чем я: достаточно было взглянуть на их тела — прелестные, юные, нежные, — чтобы содрогнуться от ужаса. Бедняжки тихо плакали, горько сожалея, что согласились на такое предложение, а я ощущала нечто, похожее на гордость за свою стойкость и выдержку, и думала только о материальном вознаграждении за пережитые мучения. Оглядевшись, я увидела незаметную, неплотно прикрытую дверь спальни герцога и тихонько, крадучись, проскользнула туда. В глаза мне сразу бросились три вещи: пухлый, очевидно начиненный золотом кошелек, великолепный бриллиант и очень изящные часики. Я быстро открыла окно и увидела внизу напротив невысокое строение, примыкавшее к стене рядом с воротами, через которые мы приехали сюда. С быстротой молнии я сдернула с ноги чулок, завернула в него все три предмета и бросила сверток в кусты, растущие в углу между стеной и пристройкой. Он приземлился в самую гущу листьев и скрылся из виду. После этого я вернулась к подругам. Как раз в этот момент за нами пришел Любен, чтобы достойно увенчать церемонию жертвоприношения, верховный жрец требовал к себе все четыре жертвы сразу. Самая юная из нас уже прошла через муки, и ее ягодицы выглядели ничуть не лучше, чем у нас, а все ее тело, с головы до ног, сочилось кровью. Постамент был убран, Любен заставил всех четверых лечь на пол в середине комнаты; он быстро и умело разложил нас вплотную друг к другу, так что восемь наших круглых, хотя и изрядно истерзанных холмиков, надо полагать, представляли собой волнующее зрелище.

Подошел герцог, и Любен начал ласкать ему член левой рукой, а правой поливать горячее масло на наши ягодицы. К нашему счастью, оргазм хозяина наступил быстро.

— Жги их, испепеляй, поджаривай их! — кричал его светлость, сбрасывая свою сперму, которая смешивалась с раскаленной жидкостью, превращающей наши тела в копченый окорок. — Жги этих похотливых самок, я кончаю!

Из этой мясорубки мы вышли в таком удручающем состоянии, что его лучше всего описал бы хирург, который в поте лица трудился десять дней, чтобы стереть печать, оставленную герцогом на наших телах. К счастью, на мои ягодицы попало всего лишь несколько капель кипящего масла, так что я доставила лекарю гораздо меньше хлопот, чем остальные из нашего квартета, а самую юную мучители отделали так, будто она побывала в ванне с кипящей смолой.

Несмотря на раны, которые вызывали невыносимую боль, я сохранила самообладание и, когда мы вышли из дома, улучила момент, нырнула в кусты, схватила сверток и незаметно сунула его под юбки; таким образом, страдания мои оказались вознаграждены, и я могла поздравить себя с успехом. Встретившись с Дювержье, я сурово попеняла ей за то, что она подвергла меня столь опасному испытанию; какое право имела она поступать так, гневно спросила я, если знала, что я больше не собираюсь жертвовать собой ради ее блага. Вернувшись домой, я сразу легла в постель и приказала передать Нуарсею, что нездорова и хочу, чтобы несколько дней меня не тревожили.Он ни капельки не был влюблен в меня, как, впрочем, ни в кого другого, еще меньше он был расположен тратить время на то, чтобы утешать и выхаживать больную, и, лишний раз подтверждая свое великолепное философское безразличие, Нуарсей так ни разу и не подошел к моей постели; зато его жена, более мягкая по натуре и более дипломатичная, дважды навестила меня, правда, воздержавшись от слез утешения. На десятый день я почувствовала себя совсем хорошо и выглядела лучше, чем прежде. В тот день я проверила свою добычу — в кошельке было триста луидоров, бриллиант стоил минимум пятьдесят тысяч франков, а часы — тысячу. Теперь, вместе с прежними накоплениями, я была обладательницей приличного состояния, которое могло приносить мне двенадцать тысяч в год, и я решила, что с таким приданым пора действовать самостоятельно, а не оставаться игрушкой в чужих жадных руках.

Прошел год. За это время я кое-что предприняла самостоятельно, и весь доход от своих амурных приключений полностью оставила себе. К сожалению, однако, ни одно из них не дало мне возможности проявить свои способности к воровству, а в остальном я по-прежнему оставалась верной ученицей Нуарсея, мишенью его похотливости и заклятым врагом его жены. Хотя наши отношения отличались взаимным безразличием, Нуарсей, никого никогда не любивший, питал глубокое уважение к моему уму и продолжал оказывать мне лестные знаки внимания; все мои желания исполнялись незамедлительно, и, кроме того, мне выделили на карманные расходы двадцать четыре тысячи франков в год, к этому надо прибавить двенадцать тысяч ливров ежегодной ренты, и вы согласитесь, что дела мои шли совсем недурно. Мужчины меня интересовали мало, и интимнейшие свои желания я удовлетворяла с двумя очаровательными женщинами, с которыми часто встречалась и предавалась самым изысканным и экстравагантным наслаждениям.

Однажды одна из моих наперсниц, которая особенно мне нравилась, сказала, что некий молодой человек, ее кровный родственник, оказался в большой беде и что мне достаточно замолвить слово перед своим любовником, и тот, благодаря своей близкой дружбе с министром, может одним махом решить это дело. Она добавила, что если я соглашусь, несчастный юноша сам придет ко мне и все расскажет. Что-то дрогнуло в моем сердце, возможно, это было желание сделать хоть кого-то счастливым — фатальное желание, за которое Природа, не бросившая в мое сердце ни одного семени добродетели, должна была покарать меня на месте, — и я согласилась. Вскоре юноша пришел, и — о, Боже! — каково было мое изумление, когда я увидела перед собой Любена. Я с трудом скрыла свое беспокойство, а он уверил меня в том, что бросил службу у герцога, рассказал какую-то дикую и в высшей степени запутанную историю, и я обещала сделать для него все, что смогу. Предатель ушел, очень довольный, как он сказал, тем, что наконец-то, после долгих поисков, нашел меня. Несколько дней о нем ничего не было слышно, и все это время я ощущала какое-то смутное волнение и даже растущее недоверие к протеже моей альковной подруги, которая, как позже оказалось, заманила меня в ловушку, хотя я так и не узнала, намеренно она это сделала или нет. В таком состоянии я пребывала, когда однажды вечером на пути домой из театра «Комеди Итальен» мою карету остановили шестеро мужчин, направили на сопровождающих слуг пистолеты, заставили меня выйти и втолкнули в стоявший в стороне фиакр, крикнув кучеру: «В „Опиталь“!» [62]

«О, Господи, — подумала я, — неужели это конец?»

Однако, собрав все свое мужество, обратилась к похитителям:

— Вы не ошиблись, господа?

— Прошу прощения, мадемуазель, если мы ошиблись, — ответил один из негодяев, в ком я тотчас признала самого Любека.

Вскоре к нам присоединились остальные.

Представьте, друзья, мое изумление, когда к столу с изысканной учтивостью подвели мадам де Нуарсей и усадили рядом со мной. Я наклонилась к Сен-Фону, который сидел слева от меня, и прошептала:

— Повелитель, неужели эту женщину вы предназначили в жертву?

— Вы не ошиблись, — ответил министр, — и должны повиноваться своему господину, иначе потеряете мое доверие и, осмелюсь добавить, мое уважение.

Трапеза была столь же приятна, насколько приправлена сладострастием: из одежд на женщинах было самое минимальное, и цепкие пальцы развратников вволю наслаждались прелестями, которые покорно подставляли им юные грации: один тискал не успевшую расцвести грудь, другой щипал белые, как алебастр, ягодицы, только к нашим влагалищам не прикоснулся ни один из них, так как эти предметы редко вызывают интерес у мужчин такого сорта, твердо убежденных в том, что для того, чтобы познать Природу, надо соблазнить ее, а чтобы ее соблазнить, часто приходится преступать ее законы; и эти либертены часто совершают свои молитвы у алтарей, к которым Природа запрещает приближаться. Когда тончайшие вина старой выдержки и изысканные блюда подогрели наше воображение, Сен-Фон поднял из-за стола мадам де Нуарсей; в предвкушении злодейского преступления, которое созрело в голове коварного негодяя, его орган обрел небывалую твердость, он увлек несчастную жертву на кушетку в дальнем конце комнаты, где усадил на свой кол и приказал мне испражняться ей в рот; левой рукой он массировал член одному юноше, правой — другому, а третий в это время совокуплялся с мадам де Нуарсей. Четвертый, опустившись на колени над моим лицом, вставил свой орган мне в рот, пятый же наглухо закупорил задний проход министра.

— Ах ты, дьявольщина! — проговорил восхищенный Нуарсей. — Какое зрелище! Нет ничего слаще, чем видеть, как насилуют твою жену. А вас, дорогой Сен-Фон, прошу не жалеть ее.

Потом, подтянув ягодицы Аглаи к своему лицу, он умудрился губами выдавить из нее кусочек свежего продукта, не переставая содомировать Линдану, а шестой юноша проник в его анальное отверстие. Сен-Фон располагался в центре, Нуарсей справа, а по левую сторону композицию завершал Дальбер, который совокуплялся с Анриеттой, уткнувшись лицом в ягодицы того, кто совокуплялся с министром, и обеими руками ухватившись за чьи-то, лежавшие под боком тела.

Однако беден наш язык, чтобы описать эту сцену высшего, неземного сладострастия. Только искусный гравировальщик мог, пожалуй, изобразить ее в точности, но вряд ли успел бы схватить все эти меняющиеся, как в калейдоскопе, позы и положения, потому что вожделение переполняло исполнителей, и спектакль быстро закончился. (Искусство, лишенное движения, не способно передать картину, где душой всего является движение и действие, поэтому задача гравировальщика была бы в высшей степени трудной и неблагодарной.)

— Завтра, — сказал министр, когда мы возвратились к столу, — я должен подготовить и отправить указ, касающийся заточения без суда и следствия одного человека, который обвиняется в необычном проступке. Он либертен, вроде вас, Нуарсей, и обожает смотреть, как его жену пользуют другие. Но вы, я знаю, очень удивитесь, когда я скажу, что супруга его имела глупость пожаловаться на такое обращение, о каком многие другие женщины просто мечтают. В дело вмешались их семьи, и меня попросили заточить мужа в тюрьму.

— Слишком строгое наказание, — проворчал Нуарсей.

— А по-моему, очень даже мягкое, — заметил Дальбер. — Есть страны, где за подобное карают смертью.

— Подумать только! — засмеялся Нуарсей. — Это так похоже на вас, представителей закона: вам доставляет удовольствие ваша собственная кровожадность.Эшафот Фемиды — это для вас будуар; ваш член твердеет, когда вы выносите смертный приговор, а когда он приводится в исполнение, вы испытываете оргазм.

— Вы правы, иногда такое случается, — признался Дальбер, — но разве плохо, когда долг совмещается с удовольствием?

— Согласен, — вставил Сен-Фон. — На вашей стороне здравый смысл, однако давайте вернемся к этому несчастному, и вы со мной согласитесь, что сегодня поразительно много женщин, которые ведут себя очень глупо.

— Это верно и очень прискорбно, — сказал Нуарсей. — Сплошь и рядом встречаются женщины, которые воображают, что их долг по отношению к мужу начинается и заканчивается заботой об их собственной чести, и которые, кичась своей притворной добродетелью как сказочным сокровищем, ждут от мужей вознаграждения, как будто добродетель может заменить мужьям удовольствия. Прикрываясь глупыми одеждами честного имени и оседлав деревянную лошадку добропорядочности, шлюхи этой породы требуют безграничного и безусловного к себе уважения и посему считают, что могут позволить себе поступать как последние идиотки и что им заранее прощается любая глупость. Мне даже думать об этом противно, и я тысячу раз предпочел бы супругу, которая, будь она отъявленной сукой, маскирует свои пороки за полнейшей покорностью и подчинением всем капризам мужа. Поэтому совокупляйтесь так, чтобы кружились ваши хорошенькие головки от счастья, и знайте, что нам от вас нужно только одно: чтобы вы предугадывали все наши желания и удовлетворяли их со всем пылом своей души; делайте все, чтобы угодить нам, будьте ненасытными оборотнями, забавляйтесь и с мужчинами и с женщинами, будьте покорны как дети, когда супругу вздумается с наслаждением отхлестать вас, и тогда можете быть уверены в том, что он по достоинству оценит ваше поведение и не захочет ничего иного. Я знаю, что только так можно справиться с ужасным брачным обетом — этими самыми чудовищными узами, которые придумало человечество для своего собственного дискомфорта и упадка.

— По-моему, Нуарсей, вам недостает галантности, — с упреком заметил Сен-Фон, который в это время усердно тискал груди жены своего друга. — В конце концов, здесь ваша супруга.

Нуарсей сделал презрительную гримасу.

— Да, да, конечно. Но такое положение скоро в корне изменится.

— А в чем дело? — воскликнул коварный Дальбер, бросая на бедную женщину притворно удивленный взгляд.

— Нам предстоит разлука.

— Предстоит разлука! О, это ужасно, — сказал Сен-Фон, возбуждаясь все больше и все сильнее лаская одного из юных помощников правой рукой, а левой продолжал выкручивать очаровательные соски мадам де Нуарсей. — Вы хотите сказать, что собираетесь разорвать узы, такие сладостные узы вашего брака?

— Мне кажется, он слишком затянулся.

— Ну что ж, очень хорошо, — откликнулся Сен-Фон, не переставая массировать пенис юноши и продолжая терзать женскую грудь, — если вы действительно хотите расстаться со своей женой, я заберу ее себе: мне всегда нравилась ее нежность и человечность… А ну, поцелуи меня, сука!

Она плакала и стонала от боли, которой четверть часа подвергал ее Сен-Фон, а распутник, прежде чем продолжить свою мысль, тщательно облизал и выпил ее градом катившиеся слезы.

— Черт меня побери, Нуарсей! Как можно оставить такую милую женщину, — при этом он укусил ее, — такую чувственную женщину, — и он ущипнул ее, — это же равносильно убийству, друг мой.

— Кстати, — вмешался Дальбер, — я тоже считаю, что Нуарсей задумал форменное убийство.

— Фу, как это мерзко! — вскричал Сен-Фон. Потом вытащил мадам де Нуарсей из-за стола и, вложив ей в руку свой член, как клешнями, обхватил ее ягодицы.— Но делать нечего, друзья мои, я, пожалуй, еще раз побалуюсь с ее задницей, чтобы она забыла о своих неприятностях.

— Хорошая мысль, — добавил Дальбер, взяв женщину за плечи и глядя ей в глаза. — А я тем временем приласкаю ее влагалище.

— А что мне прикажете делать? — спросил Нуарсей.

— Размышлять, — коротко ответил министр. — Вы будете держать свечу и размышлять о превратностях судьбы.

— Нет, я сделаю по-другому, — сказал жестокий муж, — вы только не закрывайте лицо моей любимой жены: я хочу видеть ее слезы и наслаждаться этим символом печали, пока буду прочищать задний проход прелестной малышке Аглае. Пусть юноши по очереди займутся моей задницей, а я, кроме того, буду вырывать волоски с пушистых бутончиков Анриетты и Лолотты. Ну, а двое других наших рыцарей пусть сношаются с Линданой и Жюльеттой: один — во влагалище, другой — в попку.

Все было сделано так, как сказал наш хозяин, и оргия была очень страстной и очень продолжительной. Наконец, все трое либертенов разрядили свои мушкеты, а госпожа Нуарсей вышла из их объятий сильно потрепанная и истерзанная: например, Дальбер умудрился откусить немалый кусок от одной из ее грудей. Следуя их примеру и изнемогая под бурным натиском двух молодых педерастов, я также испытала неистовый оргазм и, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, огляделась по сторонам-с —победным видом. При этом я заметила, что Сен-Фон наблюдает за мной восхищенными глазами.

— Вы только взгляните, как она прекрасна в этом состоянии! — воскликнул он. — Как красит ее злодейство! — И он осыпал все мое тело, вплоть до самых укромных уголков, неистовыми поцелуями.

К столу мы не вернулись и продолжали возлияния, не вставая с места, прямо на ковре. Это всегда очень приятно, и опьянение при этом наступает намного скорее. Алкоголь подействовал почти сразу, и женщины начали трепетать, подогреваемые, помимо всего прочего, обжигающими взглядами мужчин. Я , обратила внимание, что распутники как-то незаметно перешли в обращении с нами на угрожающий и развязный тон. Однако мне сразу бросились в глаза два обстоятельства: во-первых, собиравшаяся гроза должна была обойти меня стороной, во-вторых, она должна была испепелить мадам де Нуарсей. И опасения мои рассеялись.

Пройдя почти все круги ада — из рук Сен-Фона в руки своего супруга, а от него в лапы Дальбера, — несчастная женщина находилась уже в крайне плачевном состоянии: ее груди, руки, бедра, ягодицы — словом, вся ее живая плоть являла собой потрясающую картину, созданную жестокой фантазией палачей. А когда Сен-Фон, потрясая восставшим и побагровевшим членом, нанес ей двенадцать сильнейших ударов по плечам и спине, затем шесть таких же сильных пощечин, голова ее поникла окончательно; но это была только прелюдия, потому что в следующий момент он поставил ее в середину комнаты, где в пол были вделаны два кольца; к ним привязали ее ноги, руки подняли над головой и привязали к свисавшим с потолка веревкам. Между ног, на высокий узкий табурет, поставили дюжину свечей таким образом, что их пламя почти касалось ее влагалища и анального отверстия, отчего скоро начали потрескивать и скручиваться волоски на лобке, и начала, прямо на глазах, краснеть нежная кожа; все ее тело стало извиваться и дергаться, а на красивом побледневшем лице изобразилось необыкновенное выражение, в котором, как мне показалось, была какая-то сладострастная смесь боли и ужаса. Сен-Фон держал в руке свечу и, вплотную приблизившись к мадам де Нуарсей, с жадным вниманием наблюдал за ее муками, вложив свой пенис в рот Линданы и заставив Лолотту щекотать языком анус. Один из юношей содомировал Нуарсея, который, вцепившись руками в ягодицы Анриетты, то и дело повторял жене, что она будет поджариваться до тех пор, пока не испустит дух.

А Дальбер, занятый тем, что трудился над задницей другого юноши и целовал услужливо подставленные прелести Аглаи, давал Нуарсею советы, как увеличить страдания несчастной женщины, с которой тот несколько лет был связан священными узами брака. Моей обязанностью было оказывать разного рода услуги участникам этой дикой сцены и следить за свечами. В какой-то момент мне показалось, что их пламя слишком слабое и короткое и что жертва наша страдает не в достаточной мере, тогда я подняла подсвечники еще выше, и нечеловеческие вопли мадам де Нуарсей заслужили мне горячее одобрение мучителей. Сен-Фон, который, казалось, уже потерял рассудок, поднес свечу к самому лицу жертвы, подержал несколько мгновений, затем спалил ей ресницы и выжег один глаз. Дальбер схватил другую свечу и поджарил, один за другим, ее соски, а муж поджег роскошные волосы на голове.

Все больше вдохновляясь этим волнующим зрелищем, я подбадривала актеров и на ходу придумывала новые, еще более изощренные издевательства. По моему совету, хозяйку облили коньяком, и в тот же миг она превратилась в трепещущий и стенающий факел; когда голубоватое пламя стихло, ее неподвижное и все еще стройное тело с головы до ног представляло собой один сплошной ожог. Моя идея имела небывалый успех, и восторг всей компании был неописуем. Подогретый этим последним злодейством, Сен-Фон вырвал свой член изо рта Линданы и, крикнув Лолотте, чтобы та продолжала свою ласку, с размаху вонзил его в мой анус.

— Что теперь будем с ней делать? — жарко шептал мне в ухо Сен-Фон, все глубже погружаясь в мое чрево. — Думай, Жюльетта, думай: ты ведь у нас умница, и все, что ни предложишь, будет восхитительно.

— Есть еще тысяча пыток на свете, — ответила я, — одна пикантнее другой. — Я уже собиралась кое-что предложить, когда к нам подошел Нуарсей и сказал Сен-Фону, что, может быть, лучше сейчас же заставить ее проглотить приготовленный порошок, иначе она умрет от изнеможения, и мы не сможем в полной мере насладиться эффектом яда. Они посоветовались с Дальбером, и тот восторженно поддержал Нуарсея. Женщину развязали и подвели ко мне.

— Бедняжка, — произнесла я, бросая порошок в бокал с «Аликанте» [66] , — выпейте вина, и вам станет легче. Это улучшит вам настроение и снимет боль.

Обреченная женщина безропотно проглотила роковую смесь. Нуарсей извлек свою шпагу из моей норки и подскочил к жертве, сгорая от желания усладить свой взор ее конвульсивными гримасами.

— Сейчас ты умрешь, — прошипел он, пристально глядя в ее глаза, — надеюсь, ты смирилась с этим?

— Мне кажется, — заметил Дальбер, — мадам достаточно умна, чтобы понять, что когда жена потеряла любовь и уважение своего супруга, когда она надоела ему и вызывает у него только отвращение, самый простой для нее выход — с достоинством выйти из игры.

— О, да! Да! — еле слышно простонала несчастная. — Я прошу только одного: убейте меня, ради Господа Бога убейте скорее!

— Смерть, которой ты жаждешь, грязная сволочь, уже в твоих потрохах, — сказал Нуарсей, наслаждаясь страданиями жены и ласками одного из молодых педерастов. — Жюльетта сделала свое дело. Она настолько привязана к тебе, что никогда не простила бы нам, если бы мы лишили ее удовольствия оказать тебе последнюю милость.

В этот момент совершенно ослепленный от бешеной похоти, потеряв всякое чувство реальности, Сен-Фон набросился на Дальбера, который, нагнувшись, с готовностью встретил содомитский натиск своего друга, в свою очередь оседлал юного пажа, который принял перед ним ту же самую позу; мгновение спустя я опустилась на колени, и мой, обратившийся в содомита, язык проник в анальное отверстие министра.

Не прошло и минуты, как Нуарсей, не спускавший глаз со своей жены, увидел, что ее конвульсии приближаются к концу, и решил, что настало время по-настоящему насладиться ими.

Он положил ее на ковер в середине комнаты, и мы образовали вокруг нашей жертвы тесный круг. Роли поменялись. Теперь Сен-Фон овладел мною и обеими руками удовлетворял двоих юношей; Анриетта сосала Дальбера, то же самое Дальбер делал с членом третьего пажа и одновременно правой рукой ласкал еще одного, а левой — немилосердно месил ягодицы Линданы; пенис Нуарсея находился в прямой кишке Аглаи, чей-то другой вошел в его собственный зад, он сосал еще один и тремя сложенными вместе пальцами содомировал Лолотту; наконец, шестой наш помощник наслаждался ее влагалищем. Агония началась, она была ужасна, и невозможно описать словами действие этого яда; настолько сильны были припадки бедной мадам Нуарсей, что она то сворачивалась в клубок, то мелко-мелко содрогалась всем телом, как будто пораженная электрическим ударом, то застывала как парализованная. Губы ее пузырились белой пеной, ее стоны перешли в глухой жуткий вой, которого никто в доме, кроме нас, не мог слышать, потому что были приняты все необходимые меры предосторожности.

— Восхитительно, восхитительно, — бормотал Сен-Фон, добросовестно обрабатывая мой зад. — Я бы, кажется, отдал все на свете, чтобы трахнуть ее в таком состоянии.

— Нет ничего проще, — откликнулся Нуарсей, — попытайтесь, а мы придержим ее.

Наши исполнительные помощники навалились на бедняжку, заставили утихомириться, придали ей соответствующее положение, с обеих сторон раздвинули ягодицы, и Сен-Фон погрузил между ними свой член.

— Гром и молния! — завопил он. — Я кончаю. — И он кончил. Его тут же сменил Дальбер, за ним — Нуарсей; но когда его полуживая жена, каким-то нечеловеческим чутьем, почувствовала своего палача, она бешено забилась, словно в припадке, и разбросала всех, кто держал ее, потом, как обезумевший, смертельно раненный зверь, вцепилась ему в лицо. Нуарсей испуганно отшатнулся назад, а мы еще теснее сгрудились вокруг нее.

— Не трогайте ее, не трогайте! — закричал Сен-Фон, возвращая свой инструмент в мой зад. — Давайте полюбуемся на агонию загнанного зверя.

Тем временем Нуарсей пришел в себя и пожелал отомстить за оскорбление: он уже занес руку для новых, еще более страшных пыток, но Сен-Фон остановил его и сказал, что это только помешает и лишит нас удовольствия наблюдать за действием яда. Неожиданно в голову мне пришла новая мысль.

— Господа, — предложила я, — наблюдать — это мало, мне кажется, скоро ей понадобится исповедник.

— Пускай убирается к черту, и тот сам исповедует эту шлюху, — заворчал Нуарсей, несколько успокоенный, потому что его уже обсасывала Лолотта. — Пусть убирается ко всем чертям! Если когда-нибудь я и хотел, чтобы существовал ад, так только затем, чтобы ее душа прямиком направилась туда и чтобы я мог, пока жив, наслаждаться при мысли о ее мучениях.

И эти неосторожные слова, как нам показалось, ускорили конец агонии. Мадам де Нуарсей простилась со своей душой, и трое наших распутников разрядились почти одновременно, сливая ужасные проклятья в один жуткий хор.

— Вот и все, — сказал Сен-Фон, разминая свой член и выдавливая из него последние капли спермы. — То, что мы совершили, наверняка будет одним из наших самых прекрасных деяний. Одним словом, я бесконечно доволен. Я давно мечтал избавить мир от этой глупой курицы, пожалуй, она надоела мне не меньше, чем собственному супругу.

— Это факт, — вставил Дальбер, — ведь вы, конечно, сношались с ней не реже, чем он.

— Даже еще чаще, — добавил мой любовник.

— Во всяком случае, — обратился Сен-Фон к Нуарсею, — я намереваюсь заключить соглашение: вы принесли в жертву свою жену, и теперь у вас будет другая, ибо я отдаю вам свою дочь. Кстати, мне очень понравился сегодняшний яд: он дает отличные результаты, и жаль, что мы не можем быть свидетелями смерти всех тех, кого уничтожаем подобным образом. Увы, нельзя быть одновременно в разных местах. Но, как я уже сказал, моя дочь будет вашей, дорогой друг, и слава небесам за то, что они посылают мне такого любезного зятя, и за то, что женщина, которая дала мне этот яд, не обманула меня.

Здесь Нуарсей наклонился к Сен-Фону и что-то прошептал ему на ухо, как мне показалось, это был вопрос. Тот кивнул в знак согласия. Затем повернулся ко мне.

— Жюльетга, — сказал он, — приходите завтра ко мне, и мы подробно обсудим то, о чем я сегодня говорил вам. Поскольку Нуарсей снова женится, ваше присутствие в его доме вряд ли понадобится, и я предлагаю вам переехать ко мне. Я надеюсь, что моя прочная репутация перейдет и на вас, а деньги и удобства, которыми я собираюсь осчастливить вас, будут более чем достаточной компенсацией за потерю, которую вы при этом понесете. Вы мне нравитесь необычайно: у вас блестящее воображение, неподражаемое хладнокровие в злодействе, великолепный зад и, по моему мнению, вы жестоки и распутны, следовательно, обладаете всеми достоинствами, которые я уважаю.

— Мой повелитель, — ответила я, — с нижайшей благодарностью я принимаю ваше предложение, но должна сказать, потому что не хочу скрывать это, что я влюблена в Нуарсея, и мне не доставляет радости мысль о том, чтобы потерять его.

— Вы не потеряете меня, дитя мое, мы часто будем видеться. — так ответил мне ближайший друг Сен-Фона и будущий его зять, — лучшие часы нашей жизни мы будем проводить вместе.

— Пусть будет так, — сказала я, — в таком случае у меня нет причин для отказа.

Молодым педерастам и проституткам дали ясно понять, какие последствия будет иметь малейшая несдержанность и неосторожность с их стороны, и, все еще находясь под большим впечатлением от случившегося, они поклялись забыть об этом; останки мадам де Нуарсей закопали в саду, и мы распростились друг с другом.

Непредвиденным обстоятельством оказалась задержка с женитьбой Нуарсея, а также с исполнением плана министра: когда я на следующий день, с утра, пришла к нему, его не было дома.

Король, который необычайно жаловал Сен-Фона и всецело доверял ему, в то же утро призвал его к себе и поручил секретную миссию; Сен-Фон незамедлительно выехал из города, а по возвращении ему была пожалована «голубая лента» и годовая рента в сто тысяч луидоров.

Воистину, подумала я, узнав об этих милостях, судьба вознаграждает злодея; насколько глуп тот, кто, будучи вдохновлен подобными примерами, не бросается с головой в омут преступлений, не имеющих ни границ, ни пределов.

В письмах, которые получил Нуарсей от министра в его отсутствие, мне предписывалось найти новое жилище и благодарить его. Поэтому, как только я вступила в управление необходимым капиталом, я сняла роскошный особняк на улице Фобур-Сен-Оноре, купила четыре лошади, две прелестные кареты, наняла трех лакеев, статных и очень смазливых, нашла повара, двух судомоек, дворецкого, секретаря, горничных, парикмахера, двух швейцаров и пару кучеров; кроме того, приобрела целую кучу красивой мебели, и в тот день, когда министр вернулся в Париж, я переехала в новый дом. Мне только что исполнилось семнадцать, и судя по взглядам, которые обращали на меня мужчины, я могла считать себя одной из прекраснейших женщин в столице; фигурой я напоминала богиню любви, а искусство косметики подчеркивало мою естественную красоту. Содержание моих гардеробов стоило более ста тысяч франков, сотню тысяч стоили драгоценности и алмазы, которые я носила.
Всюду, где я ни появлялась, передо мной широко распахивались все двери, а в тот день слуги министра особенно низко кланялись мне. Он был один и ожидал меня. Я начала с того, что заговорила о знаках королевского расположения, которыми его осыпали, и поздравления мои были самыми искренними; я захотела поцеловать ему руку, он подал ее, напомнив, что для этого я должна опуститься на колени; хорошо знакомая с его непомерным тщеславием и жестокостью, я подчинилась и сделала так, как он хотел: куртизанки, как и придворные, приобретают право попирать всех прочих благодаря самой низкой лести и приниженности.

— Мадам, — начал он, — вы видите меня в час моей славы, король оказал мне величайшую милость и, смею думать, воздал мне по заслугам; положение мое никогда не было таким прочным, а состояние таким огромным. Я позволю и вам вкусить малую толику великодушия Его Величества потому лишь, что мы с вами вместе совершили кое-какие славные дела, и я надеюсь, что могу положиться на вас. Прежде чем мы перейдем к деталям, взгляните на эти два ключа, мадам. Первый открывает подвал, где хранится золото, которое будет вашим, если вы будете верно служить мне; другой — от Бастилии, где есть свободная камера, которая также будет вашей на всю жизнь, если вы — не приведи Господи! — окажетесь болтливой или непослушной.

Перед лицом такого выбора — пожизненное заключение или блестящее будущее — я, естественно, ни секунды не колебалась. И сказала, что отныне буду ему покорной рабыней и что он должен отбросить все сомнения насчет моей верности.

— У вас будут две главные обязанности, мадам: присядьте и выслушайте меня внимательно. — — Без всякой задней мысли я засобиралась опуститься в кресло, когда Сен-Фон молча указал мне на простой стул с прямой спинкой, потом жестом остановил поток моих бессвязных извинений и продолжая так: — Пост, который я занимаю и на котором намереваюсь оставаться очень долго, поскольку он мне нравится, обязывает меня искать все новые и новые жертвы; в этой шкатулке различные яды, и вы будете пользоваться ими согласно полученным от меня инструкциям. Для тех, кто осмелится открыто и активно противоречить моим планам, вы должны выбрать самые жестокие и мучительные — вот, глядите: они так и помечены; самые быстродействующие предназначены для тех, кто просто не нравится мне самим фактом своего существования и на кого я не хочу терять времени; а вот эти, на которых написано «замедленное действие», — для тех, кого мне придется отправить в другой мир не спеша: либо по политическим причинам, либо с тем, чтобы не бросить на себя и тени подозрения. В каждом отдельном случае мы будем поступать по-разному: отравление будет иметь место либо здесь, в Париже, в вашем или в моем доме, либо в провинции, а возможно даже за границей.

Теперь перейдем ко второй вашей обязанности, которая, по всей вероятности, приятнее первой и в то же время намного выгоднее. Поскольку у меня очень богатое воображение, обычные повседневные удовольствия больше ничего для меня не значат. Природа одарила меня огненным темпераментом, исключительно жестокими наклонностями, поэтому речь идет о том, чтобы регулярно удовлетворять их, и я буду делать это в вашем особняке или в доме Нуарсея, или у кого-нибудь из моих немногих друзей дважды в неделю, и на каждом рауте непременно и обязательно должно быть минимум три жертвы. Итого в год, если мы исключим время на путешествия — иногда вы тоже будете сопровождать меня, — получится, если не ошибаюсь, приблизительно две сотни шлюх, и доставлять их будет только вашей заботой; однако эти жертвы должны удовлетворять определенным требованиям.Во-первых, Жюльетта, с самой уродливой из всех следует обращаться с таким же почтением, каким пользуетесь вы сами; каждая должна быть не моложе девяти и— не старше шестнадцати лет; каждая должна быть девственницей, из хорошей семьи, желательно с титулом, и уж во всяком случае богатой.

— И вы хотите сказать, мой господин и повелитель, что уничтожите столько невинных?

— Конечно, сударыня. Убийство — самое сладострастное из моих удовольствий, моя любовь к кровавым ритуалам безгранична, самая большая моя страсть — проливать кровь, и чтобы удовлетворить ее, я не церемонюсь и плачу любую цену. Таков мой главнейший принцип.

Я видела, что Сен-Фон ждет моего ответа, и сказала:

— Знаете, мой господин, то, что вы узнали обо мне и о моем характере, мне кажется, служит достаточным доказательством, что я вас не разочарую; гарантия тому — мой собственный интерес и мои вкусы. Природа вложила в меня те же самые страсти, которыми одарила вас, мы с вами мыслим одинаково, и тот, кто разделяет ваши взгляды, обязательно будет служить вам намного лучше, нежели тот, кто повинуется вам из желания польстить, а не ради себя самого: дружеские связи и общие интересы — вот, по-моему, идеальные узы, которые связывают мужчину и женщину, тем более, такую как я.

— Что до дружеских связей, Жюльетта, лучше о них и не вспоминать, — очень резко проговорил министр. — Я считаю это чувство таким же пустым, таким же призрачным, как и любовь. Фальшиво все, что исходит из сердца, со своей стороны я верю лишь в ощущения, верю только в плотские привычки… в поиск самовыражения, в возвеличение своего «эго», в свой собственный интерес. Собственный интерес — это единственное из возможных человеческих отношений, в которое я верю больше всего, поэтому-то соглашение, которое я собираюсь с вами заключить, должно быть для вас исключительно выгодным. Вкусы формируются уже после, как оболочка на костяке эгоистического интереса, — все это так, но вкусы — это фикция: с годами они меняются, иногда случается, что человек перестает следовать им, но никогда он не оставит свой интерес. Ну, а теперь давайте подытожим ваше скромное состояние, мадам. Нуарсей обеспечил вам годовую ренту в десять тысяч ливров, еще три тысячи вы получили от меня и двенадцать у вас было, значит, это будет двадцать пять, и вот вам еще двадцать пять. Так что мы имеем? Пятьдесят? Пятьдесят.

Министр не без удовольствия смотрел, как я простерлась перед ним ниц, и когда я выразила ему самую нижайшую благодарность, он велел мне сесть и внимательно выслушать его.

— Я, так же как и вы, Жюльетта, отлично понимаю, что с такими скудными средствами нечего и думать о том, чтобы оплатить два приличных ужина в неделю, тем более — нечего мечтать о том, чтобы содержать дом, который я приказал вам снять; следовательно, я дам вам миллион на расходы, только имейте в виду, что эти ужины должны быть не сравнимы ни с чем по роскоши; там должны подаваться самые изысканные блюда, редчайшие вина, экзотические фрукты и дичь, и вся эта роскошь должна дополняться громадным количеством: даже если ужин будет рассчитан на нас двоих, пятьдесят блюд — это, конечно же, будет слишком мало. За жертв вы будете получать поштучно, по двадцать тысяч, и это не так уж и много, учитывая требования, которым они должны удовлетворять. Прибавьте к этому еще тридцать тысяч франков премии за каждую высокопоставленную особу, которую вы уничтожите собственноручно, а их будет, если считать грубо, человек пятьдесят каждый год, то есть данная статья принесет вам полторы тысячи, к которым я добавлю двадцать тысяч ежемесячно на жалованье прислуге.Если я не ошибся в подсчетах, мадам, всего получается в год шесть миллионов семьсот девяносто тысяч, прибросим еще двести десять тысяч на карманные расходы и прочие забавы и безделушки и округлим до семи миллионов, из которых вы можете оставить себе пятьдесят тысяч в соответствии с нашим договором. Что вы на это скажете, Жюльетта?

Подавив в себе небывалое и радостное волнение, а более всего — обуявшую меня алчность, я некоторое время молчала, покусывая губы и делая вид глубокого раздумья, потом осмелилась и обратила внимание министра на некоторые факты, а именно: обязанности, которые он на меня возлагает, столь же обременительны, сколь велики деньги, которыми я буду располагать, и мне бы очень хотелось, чтобы он никогда и ни в чем не имел разочарования; но мне кажется вполне возможным и даже вероятным, что огромные расходы, которые у меня будут, намного превысят имеющиеся в моем распоряжении средства и что, помимо всего прочего…

— Можете не продолжать, — прервал меня министр, — я прекрасно понял ваши иносказания, и вы убедили меня, что постоянно имеете в виду свой собственный интерес. А это как раз то, что мне надо, Жюльетта, ибо теперь я знаю, что служба ваша будет безупречна. Ни о чем не беспокойтесь, мадам, у вас будет десять миллионов в год, ведь нам не пристало скаредничать. Безнадежным дураком я считаю того государственного мужа, кто не пользуется казной государства для своих удовольствий: какое нам дело до того, что чернь голодает, что народ раздет и разут, если тем самым мы утоляем наши страсти? Моя же страсть требует безудержных расходов, и если бы я знал, что в жилах людей течет золото, я бы им всем, не задумываясь, выпустил кровь [67] .

— Вы удивительный человек, — восхищенно проговорила я, — и ваша философия будоражит мое сердце. В минуту казни вы обнаружили во мне себялюбие, и, поверьте, что именно им питаются мои вкусы и что мое рвение на вашей службе будет в тысячу раз больше обязано любовью моей к подобным удовольствиям, нежели любой другой причиной.

— Я видел вас в деле, — заметил Сен-Фон, — и весьма доволен вашим поведением. Вы утолили мои страсти, а сердце человеческое не может породить ничего сладостнее, чем страсти. Человек, который может сказать: «Во мне нет предрассудков, я преодолел их все; мое влияние делает законным любой мой поступок, потому что у меня есть все средства для совершения любого преступления», — так вот, Жюльетта, такой человек — счастливейший из смертных. Вспомните, мадам, об индульгенциях, которые обещал вам в прошлый раз Дальбер. Вот бумаги, я получил их сегодня утром; это я затребовал их от королевского судьи, а не Дальбер, чья забывчивость вполне естественна при его положении.

От такого обилия свалившегося на меня неожиданного счастья, от открывшихся передо мной перспектив, я была настолько ошеломлена, что не могла вымолвить ни слова. Сен-Фон вывел меня из транса, притянув к себе.

— Не пора ли нам начинать, Жюльетта? Он поцеловал меня, обнял за талию и без лишних церемоний вставил палец в мой задний проход.

— Повелитель, мне понадобится по крайней мере три недели, чтобы все подготовить.

— Ну что ж, три так три. Сегодня первое число, Жюльетта. В семь часов двадцать второго я ужинаю в твоей резиденции.

— Есть еще кое-что, мой господин. Вы соизволили сообщить мне о своих вкусах, и я хотела бы сказать вам о моих. Вам уже известно мое пристрастие к преступлениям, на которые я готова ради вас и вместе с вами; этот документ позволяет мне воровать для собственного удовольствия, но я прошу вас дать мне средства и права расправиться с любым врагом.

— Пойдемте со мной, — кивнул мне Сен-Фон. Мы зашли в кабинет одного, очевидно, очень важного чиновника, и министр заявил ему:

— Сударь, посмотрите внимательно на эту молодую даму, запомните ее. Я вам приказываю подписывать и выдавать ей, по первому ее требованию, столько «lettres de cachet», сколько ей понадобится и когда понадобится, и указать в них то место заключения, которое она захочет.— Вот теперь у вас есть все средства, — сказал мне министр, когда мы вернулись. — Теперь покажите, на что вы способны. Жгите, топчите, режьте — вся Франция у ваших ног; какое бы преступление вы ни совершили, как бы чудовищно оно ни было, не бойтесь ничего — я дал слово, что безнаказанность вам гарантирована, и моего слова вполне достаточно. Более того, как я уже говорил вам, вас ждут тридцать тысяч франков за каждое преступление, которое вы совершите по собственной инициативе и в своих собственных интересах.

Друзья мои, я не в силах описать, какую бурю чувств вызвали во мне его обещания и потрясающие перспективы.

Впрочем, в этом нет ничего невероятного, подумала я. Природа одарила меня беспредельным воображением, а теперь я была достаточно богата, чтобы удовлетворить любую свою прихоть, —любой каприз, и достаточно могущественна, чтобы избежать возмездия. Нет для человеческой души наслаждения выше, чем знать, что ты всесильна и поэтому свободна, не с чем сравнить вожделение ума и плоти, которое вызывает это ощущение.

— Итак, мадам, давайте заключим договор, — несколько торжественным тоном продолжал министр. — Для начала вот вам маленький подарок, сущая безделица. — С этими словами он протянул мне шкатулку, в которой я увидела пять тысяч луидоров и драгоценности и украшения на сумму вдвое большую. — Возьмите его и помните о коробочке с ядами.

Потом он завел меня в потайную комнату, обставленную тяжелой, роскошной и необычайной мебелью.

— Переступив порог этого дома и все время, пока вы здесь находитесь, вы будете обычной проституткой, а за его стенами вы будете одной из самых знатных дам королевства.

— Везде и всюду, мой повелитель, я буду только вашей рабой, вашей вечной поклонницей и душой всех, самых восхитительных ваших наслаждений.

Я разделась. Дрожа от радости, что наконец-то нашел верную сообщницу, Сен-Фон творил в тот вечер ужасные вещи. Я уже рассказывала вам о некоторых его причудах, а теперь узнала о многих других. Отныне, выходя из его дома, я чувствовала себя властительницей мира, а в его присутствии была унижена до крайности; там, где дело касалось похоти, он, без сомнения, был самым мерзким человеком, какого можно себе представить, и самым деспотичным, самым жестоким. Он заставлял меня оказывать высшие почести своему члену и своему заду; он испражнялся, и я должна была боготворить даже его экскременты. Кроме того, у него была весьма любопытная мания: он осквернял те самые вещи, которые символизировали все то, на чем была основана его гордыня; он требовал, чтобы я испражнялась на высшие символы почета, он вытирал мне зад своей «голубой лентой». Однажды я высказала свое удивление по поводу такого поведения.

— Вы должны понять, Жюльетта, что все эти тряпки и ленты, предназначенные для того, чтобы ослеплять идиотов, не могут вызывать почтения у философа.

— Однако минуту назад вы заставляли меня целовать их.

— Все верно, но в той же степени, в какой я горжусь этими безделушками, мне доставляет удовольствие пачкать и осквернять их. И вот эта-то причуда понятна лишь либертенам моего масштаба.

Между тем орган Сен-Фона вырос до невероятных размеров, и я кончила в его объятиях, так как для меня, с моим воображением, вопрос о том, вызывает или не вызывает отвращение та или иная вещь, никогда не возникал, и единственное, что меня заботит, — это безудержность и чрезмерность. Тут внутренний голос подсказал мне, что Сен-Фон сгорает от желания, чтобы я съела его дерьмо; я попросила позволения на это, тут же получила его, и он был в экстазе; потом он жадно высасывал все, что было у меня в потрохах, и отрывался только затем, чтобы как можно глубже проникнуть языком в мой анус.

— У меня как раз есть то, что тебе надо, — отвечал Нуарсей, — тридцатилетняя вдовушка, очаровательная, да нет — просто красавица, с гнилым и злобным нутром — короче, обладательница всех перечисленных тобой качеств, и она окажет тебе неоценимую помощь в жизни. Она сможет заменить меня в роли твоего наставника, ведь ты понимаешь, что, поскольку мы теперь почти разлучены, я не смогу с прежним рвением оказывать тебе всяческие услуги. Женщину эту зовут мадам де Клервиль, она владеет миллионами, знает всех, кого стоит знать, и все, что только возможно познать, и я убежден, что она согласится взять тебя под свое крыло.

— Вы слишком добры ко мне, несравненный Нуарсей, но это еще не все, мой друг: я хочу поделиться своим знанием с другими, я чувствую в себе настоятельную потребность в том, чтобы учиться, и искреннее желание учить других; я должна иметь учителя, это правда, но я хочу иметь и ученицу.

— Разумеется. Что ты скажешь насчет моей невесты?

— Что?! — Я вытаращила глаза. — Вы хотите доверить мне воспитание Александрины?

— Разве могу я отдать ее в более надежные руки? Буду счастлив, если ты займешься ею. Кроме того, таково желание Сен-Фона; он хочет, чтобы она близко сошлась с тобой.

— А что служит причиной отсрочки свадьбы?

— Ты же знаешь, что я в трауре по последней жене.

— Стало быть, вы подчиняетесь условностям?

— Иногда, просто ради видимости, хотя это жутко мне не нравится.

— Еще один вопрос, дорогой Нуарсей: вы уверены, что женщина, с которой вы собираетесь меня познакомить, не станет моей соперницей?

— Ты имеешь в виду твое положение в глазах Сен-Фона? Не беспокойся: Сен-Фон знал ее еще до того, как встретился с тобой, он и теперь развлекается с ней, но мадам де Клервиль не согласится принять на себя твои функции, а со своей стороны министр не будет воспринимать ее так, как тебя.

— Я обожаю вас обоих, и ваше благородство по отношению ко мне будет сторицей вознаграждено моим усердием на службе вашим страстям. Повелевайте, приказывайте — я буду счастлива служить инструментом вашего распутства и оружием ваших злодейств.

Своего любовника я снова увидела только после того, как исполнила предназначенную мне роль. Накануне условленного дня я постаралась внушить себе твердость и непреклонность, а наутро пришел старый господин. Прежде чем мы сели за стол, я употребила все свое искусство, пытаясь изменить к лучшему его мнение о сыне, и скоро обнаружила, что примирения между ними быть не может. Поэтому я поспешно переменила курс: ведь если бы примирение состоялось, я упустила бы возможность совершить преступление, к которому была полностью готова, а также потеряла бы миллион с лишком франков, обещанных мне. Поэтому я покончила с переговорами и приступила к делу. Подсыпать порошок было детской забавой, старик рухнул без чувств, его поспешно увезли, и два дня спустя я с удовольствием узнала, что он скончался в страшных муках.

Не прошло и часа после его кончины, как его сын пришел в мой дом на очередной ужин. Из-за плохой погоды нам пришлось устроиться внутри, и единственным гостем был Нуарсей.Я подготовила троих девочек от тринадцати до пятнадцати лет неописуемой красоты, полученных от одного парижского монастыря по цене в сто тысяч франков за штуку; это было дорого, но торговаться я перестала с тех пор, как Сен-Фон обещал возместить все мои расходы.

— Эти создания, — представила я их министру, — утешат вас за потерю, которую вы только что пережили.

— Я не нуждаюсь в утешении, — ответил министр, целуя меня, — и с превеликой радостью посылал бы на смерть дюжину таких праведников ежедневно, жалею я только о том, что он мало мучался — этот презренный шут.

— Однако должна признать, — сказала я, — что мне так и не удалось убедить его.

— Ты правильно сделала, что не уговорила его: я просто содрогаюсь при мысли, что эта тварь могла продолжать свое существование. Мне даже жаль, что пришлось похоронить его, правда, я испытал удовольствие от того, что его труп обратится в навоз и послужит пищей червям.

И тут же, будто желая поскорее забыть случившееся, распутник перешел к своему излюбленному занятию, благо, что три мои служанки были под рукой. Самый придирчивый критик не обнаружил бы в них никакого изъяна: размеры, формы, происхождение, материальное положение, молодость, внешность — все было в самом лучшем виде, однако же я заметила, что ни один из моих друзей ничуть не возбудился: очевидно, пресыщенность не так-то легко перебороть; было ясно, что оба чем-то недовольны, хотя ни в чем не упрекнули меня.

— Если эти девочки вас не устраивают, — начала я, — скажите прямо, ведь я никак не могу понять, что вы хотите.

Сен-Фон, которого старательно обрабатывали двое девушек, правда, без видимого результата, вздохнул и сказал:

— Если кого-то и надо винить, то только нас с Нуарсеем. Мы выжаты до предела, потому что только сегодня творили такие ужасные вещи, и я не представляю, что можно сделать, чтобы взбодрить нас.

— Возможно, — предложила я, — вы расскажете о своих подвигах и, вспоминая их, вновь обретете силы совершить новые злодейства.

— Пожалуй, можно попробовать, — согласился Нуарсей.

— Тогда раздевайтесь, — скомандовал, оживившись, Сен-Фон. — И ты тоже разденься, Жюльетта, и слушай меня внимательно.

Две девушки приникли к Нуарсею: одна сосала его, он облизывал другую и ладонями поглаживал их ягодицы; мне было доверено ласкать рассказчика, который в это время усердно тискал зад третьей девочки, и вот что поведал нам Сен-Фон:

— Я привел свою дочь в комнату, где лежал умирающий отец. Со мной был Нуарсей; мы опустили шторы, заперли на засов все двери и потом, — при этом член злодея приподнялся, будто подтверждая его слова, — и потом я в самых жестких выражениях объявил отцу, что все с ним случившееся, вся эта мучительная агония была делом моих рук. Я сказал ему, что ты отравила его по моему указанию, и посоветовал подготовиться к смерти. Затем я задрал юбки дочери и на его глазах совершил с ней акт содомии. Нуарсей, который обожает подобные зрелища, с удовольствием трудился над моим анусом, но едва этот стервец увидел голый зад Александрины, он тут же оставил меня и ринулся в пробитую мной брешь… Я склонился над кроватью и заставил умирающего ласкать меня, пока он держал в руке мой член, я душил его; я кончил в тот самый миг, когда он испустил дух, а Нуарсей в это время разрядился в чрево моей дочери. Ах, Жюльетта, я не в силах описать мой восторг! Я был тем презренным, подлым, чудовищным сыном, который за раз совершил: отцеубийство, инцест, содомию, сводничество, проституцию. Ох, Жюльетта, Жюльетта, никогда в жизни не был я так счастлив; взгляни, даже при воспоминании об этих подвигах сладострастия мой член стал таким же твердым, как в те минуты.

С этими словами злодей схватил одну из девочек и начал творить с ней самые мерзкие и грязные вещи, заставив нас делать то же самое с другими.И мы дали полную свободу своему неистощимому воображению; Природа, глубоко оскорбленная в лице несчастных девочек, стократно отыгралась на Сен-Фоне, и распутник уже был готов излить свое семя, как вдруг, будто спохватившись, что надо растянуть удовольствие, вытащил свой орган из одной задницы, чтобы тут же вонзить его в другую, потом в третью. В тот день он владел собой безупречно и возликовал шесть раз подряд; со своей стороны Нуарсей так и не раскрыл свои набухшие семенники и удовлетворился лишь отцветшими розами. Тем не менее и он употребил с пользой то немногое, что в нем оставалось, и пока удовлетворял себя — а он отдавался этому самозабвенно, — он лобзал и мой зад и зад Сен-Фона, он сосал нас и глотал интимные звуки, которые мы для забавы испускали ему в рот.

Потом пришло время ужинать; разделить с мужчинами трапезу предложили только мне при условии, что я останусь обнаженной; девочки лежали на столе, среди многочисленных яств, освещаемые пламенем свечей, которые мы поставили им между ног; свечи горели ярко, ужин длился долго, и ляжки их поджарились на славу. Мы заранее крепко привязали девочек к столу, чтобы они не смогли вырваться, а вставленные им в рот кляпы заглушали стоны и не мешали нашей беседе. Три необычных канделябра немало развлекали наших распутников, я несколько раз проверяла их состояние и всякий раз находила, что оба они в прекрасной форме.

— Сделайте милость, объясните нам, Нуарсей, — заговорил Сен-Фон, пока коптились наши юные помощницы, — употребите свою метафизику, в которой вы так сильны, и объясните, как это возможно, что в одном случае мы получаем удовольствие, когда видим страдания других, а в другом — когда страдаем сами.

— Тогда слушайте внимательно, — с важностью произнес Нуарсей, — и я дам вам подробнейший отчет.

По логическому определению боль — не что иное, как враждебное отношение души к телу, которому она дает жизнь, и эта боль выражается в определенном конфликте с физической организацией тела. Как пишет Николь [71] , он обнаружил в человеке эфирную субстанцию, которую назвал душой и которую дифференцировал от материальной субстанции, называемой телом. Я же, далекий от этой легкомысленной чепухи и считающий человека чем-то вроде абсолютно материального растения, — так вот, я скажу, что боль — это следствие нарушения отношений между предметами, находящимися вне нас, и органическими молекулами, из которых мы состоим; таким образом, вместо того, чтобы составлять гармонию с нашими нервными флюидами, как это бывает в случае волнения, вызванного удовольствием, атомы, исходящие от этих внешних предметов, сталкиваются с ними по косой траектории, ударяются в них, отталкиваются и никогда не сливаются с ними. Отрицательные эффекты — это тоже эффекты, и независимо от того, что бродит в нас — удовольствие или боль, — наши нервные флюиды равно подвергаются воздействию. Теперь посмотрим, что мешает этому болезненному ощущению, бесконечно более острому и активному, нежели любое другое, разжечь в этих флюидах такой же пожар, какой полыхает там в результате действия атомов, излучаемых предметами удовольствия.Что мешает мне, хотя я в любом случае ощущаю волнение, что мешает привыкнуть, за счет постоянного повторения, получать одинаково сильные ощущения от атомов, которые отталкиваются друг от друга, и от тех, которые сливаются? Утомившись от эффектов, вызывающих лишь элементарные ощущения, почему не могу я обрести привычку извлекать такое же удовольствие от тех, что производят болезненное ощущение? Обе категории воздействия концентрируются в одном месте, единственная разница между ними состоит в том, что одно из них — сильное и резкое, другое — слабое и мягкое, но разве скептический ум не предпочтет первое второму? Нет ничего удивительного в том, что, с одной стороны, есть люди, приучившие свои органы к приятному раздражению, и есть такие, кто не выносит подобного раздражения. Следовательно, я прав, утверждая, что опыт человека в области удовольствий — это попытка управлять предметами, которые доставляют ему наслаждение; в метафизике удовольствий такое поведение называют эффектами утонченности. Так что же странного в том, что человек, обладающий подобными органами, следуя тем же принципам утонченности, воображает, будто управляет предметом своего удовольствия? Он ошибается, но не более, чем кто-либо другой, потому что делает то, что делают другие. Однако последствия будут различны, уверяю вас, хотя исходные мотивы идентичны; первый поступает не более жестоко, чем второй, и не надо упрекать ни того, ни другого: оба употребили на достижение предмета удовольствия одни и те же средства.

«Однако, — возразит тот, кто испытывает жестокие болезненные эмоции, — мне это не нравится». Ну что ж, его также можно понять, и остается посмотреть, поможет ли сила там, где потерпело неудачу убеждение. Если нет, тогда извините — такова жизнь; если же, напротив, мое богатство, влияние или положение позволяют мне употребить власть над вами или подавить ваше сопротивление, тогда без жалоб покоритесь всему, что мне вздумается вам предложить, ибо свое удовольствие я должен получить непременно, а получить его я могу, только подвергнув вас мучениям и созерцая ваши горькие слезы. Однако вы не имеете никакого права ни удивляться, ни упрекать меня, так как я действую сообразно тому, что внушила мне Природа, я следую путем, который она мне предназначила, словом, заставляя вас подчиниться моей жестокой и извращенной похоти, ибо лишь она способна привести меня к вершинам наслаждения, я поступаю согласно тому же самому принципу утонченности, что тот сельский ухажер, кто не видит ничего кроме роз там, где я обнаруживаю только шипы, потому что, истязая вас, ведя вас по всем кругам ада, я делаю то единственное, что дает мне ощущение жизни, так же, впрочем, как и он, со смущенным видом завалив на охапку сена свою девушку, делает то, что доставит ему приятные моменты. Но при этом он может, если ему так уж нравится, наслаждаться своей дурацкой утонченностью, а я уж извините! — буду употреблять собственные методы, так как она не трогает мои, скроенные из иного материала, фибры. Это так, друзья мои, — продолжал Нуарсей, — и будьте уверены, что не может человек, который находит истинное удовольствие в извращенных и сладострастных поступках, сочетать свое поведение с утонченностью или учтивостью, ибо для его удовольствий они подобны поцелую мертвеца и исходят из предпосылки, что удовольствие должно быть взаимным — чрезвычайно глупой предпосылки, с которой никак не может согласиться тот, кто хочет наслаждаться по-настоящему: разделенное удовольствие — это то же самое, что вино, разбавленное водой. Истина же заключается в следующем: стоит только позволить насладиться предмету вашего удовольствия, и вы увидите, как много потеряли от этого, потому что нет более эгоистичной страсти, чем похоть, как нет страсти, более требовательной и капризной; когда вас охватывает желание, вы должны думать только о себе, что же до предмета, который вам служит, его следует всегда считать чем-то вроде жертвы, приносимой на алтарь ваших безумных страстей. Ведь страсти всегда требуют жертв, и объект вашей страсти непременно должен быть пассивным; не надо щадить его, если хотите достичь своей цели; чем сильнее этот объект страдает, чем полнее его унижение и его деградация, тем полнее будет ваше наслаждение.Он должен вкусить не удовольствие, а только ощущения, и, поскольку ощущение от боли намного глубже, нежели от удовольствия, нет никакого сомнения в том, что волнение, вызванное в вашей нервной системе этим спектаклем, будет много приятнее от его боли, чем от его удовольствия. Этим объясняется мания всех истинных распутников, которые, желая получить хорошую эрекцию и с приятностью сбросить свою сперму, должны совершать акты самой чудовищной жестокости и насытиться кровью жертв. Есть среди нас и такие, чей член даже не шелохнется, если только они не увидят страданий предмета своего сладострастия и если сами не станут их причиной. Положим, вы желаете дать хорошую встряску своим нервам, но по опыту своему знаете, что ощущение чужой боли будет во сто крат сильнее действовать на вас, чем чужое удовольствие, так почему вам не вызвать нужное ощущение, чтобы достичь нужных результатов? Иногда я слышу дурацкие восклицания типа: «А как же красота? Красота, которая призывает к нежности, к снисходительности? Как можно спокойно взирать на слезы прекрасной девушки, которая, прикрывая руками грудь, молит о пощаде своего мучителя?» Какая ерунда! Это как раз то, из чего распутник извлекает самое изысканное удовольствие; хотел бы я на него поглядеть, окажись перед ним инертное бесчувственное тело! Стало быть, упомянутое мною возражение настолько же смешно и нелепо, насколько неразумно утверждение человека о том, что он никогда не ест баранину, так как овцы — безобидные животные. Сладострастие — это очень требовательная штука: оно капризно, оно воинственно и деспотично, его надо утолять, и все прочее здесь абсолютно ничего не значит. Красота, добродетель, невинность, нежность, несчастье — ни одно из этих свойств не может защитить предмет, который мы желаем. Напротив, красота еще сильнее возбуждает нас, добродетель, невинность и нежность делают предмет еще аппетитнее, несчастье влечет его в наши сети, делает его податливым, итак, все перечисленные факторы служат только хворостом для костра нашей страсти. Скажу больше: эти свойства позволяют нам нарушить еще один запрет — я имею в виду разновидность удовольствия, проистекающую из кощунства, то есть из надругательства над предметами, которым, якобы, мы должны поклоняться. Допустим, я вижу красивую благородную даму, которую обожествляют сотни идиотов, и вот, делая ее мишенью для своих грязных и жестоких страстей, я испытываю двойное удовольствие: во-первых, бросаю в жертву своей похоти некое прекрасное существо, во-вторых, втаптываю в грязь идола и кумира черни. Думаю, нет нужды дальше развивать эту мысль и разжевывать ее. Впрочем, не всегда под рукой имеются подобные предметы, так как же быть тому, кто привык получать удовольствие через насилие и желает наслаждаться каждый день? Ну что ж, тогда придется привыкнуть к другим, пусть и не столь острым удовольствиям: равнодушно взирать на униженных и оскорбленных, отказывать им в помощи, использовать любую возможность низвергнуть их в полную нищету — все это в какой-то мере служит заменой высшему удовольствию, которое, повторяю, заключается в том, чтобы причинять боль предмету своей страсти. Созерцание чужих несчастий является роскошным спектаклем, фундаментом для того сильного волнения, которое мы привыкли ощущать при оскорблении красоты; когда мы попираем несчастных, молящих нас о помощи, в нашей душе вспыхивает искра, из нее возгорается пламя, которое порождает преступление, наконец, следует взрыв удовольствия, и цель наша достигнута. Надеюсь, я удовлетворил ваше любопытство и продемонстрировал весь механизм наслаждения, а теперь пора испытать его на практике; следуя логике своих рассуждений, я бы хотел, чтобы мучения этих юных дам были всеобъемлющими, иначе говоря, настолько сильными и глубокими, насколько это в наших силах.

Мы встали из-за стола и, скорее из любопытства, нежели из сострадания, осмотрели раны жертв.Не знаю почему, но в тот вечер Нуарсей больше, чем обычно, был возбужден моим задом: он, почти не отрываясь, целовал его, играл с ним как ребенок, поскуливая от восторга, впивался губами в задний проход и раз двадцать кряду совершил со мной акт содомии; при этом он то и дело неожиданно выдергивал свой член из моей пещерки и совал его в рот девочкам, потом снова набрасывался на меня и с силой бил меня по ягодицам, словом, он настолько увлекся, что даже не удостоил вниманием мой клитор. Все это чрезвычайно воспламеняло меня, и скоро мои друзья с восхищением наблюдали за моим поведением, выходящим за все мыслимые пределы разврата. Но как могла я удовлетворить свою похоть, имея в распоряжении троицу замученных детей и двоих, выжатых как лимон, распутников со съежившимися членами? Я захотела совокупиться со своими слугами прямо на глазах всех присутствующих, но Сен-Фон, подогретый вином и дрожа от предвкушения жестокостей, возразил, заявив, что не потерпит никакого вмешательства, правда, он добавил при этом, что не стал бы возражать, если бы на месте лакеев оказалась парочка тигров, и что, раз уж у нас есть свежее мясо, надо попробовать его, пока оно не протухло. После этих слов он набросился на изящные ягодицы троих очаровательных девочек: он щипал, кусал, царапал, рвал их на части; кровь уже лилась рекой, когда, повернувшись к нам с измазанным кровью членом, прилипшим к животу, он сказал с сокрушительным видом, что сегодня неудачный день, что он никак не может придумать, как удовлетворить свое желание.

— Сегодня мне ничего не приходит в голову, — признался он. — Давайте же все вместе придумаем что-нибудь эдакое… ну, например, чтобы эти шлюхи три дня мучались в жуткой предсмертной агонии.

— Ага, — оживилась я, — скажем так: вы кончите, когда они будут на волосок от смерти, а затем, когда ваш пыл спадет, пощадите их.

— Мне досадно, — покачал он головой, — очень досадно видеть, Жюльетта, что ты так плохо меня знаешь. Как сильно ты ошибаешься, мой ангел, если полагаешь, что мои страсти — всего лишь приправа к моей жестокости. Я хотел бы, наподобие Ирода, простирать свои злодеяния за пределы самой жизни; я впадаю в неистовство, когда мой член тверд, и я хладнокровно жесток после того, как сброшу сперму. Вот взгляни сюда, Жюльетта, — продолжал злодей, — видишь, как жажду я оргазма, поэтому сейчас мы будем по-настоящему пытать этих сучек до тех пор, пока из меня не выйдет последняя капля, и тогда ты увидишь, смягчусь я или нет.

— Вы очень возбуждены, Сен-Фон, — заметил Нуарсей, — и я вас понимаю. Сперму необходимо сбросить во что бы то ни стало, и это надо сделать, не теряя времени. Вот вам мой совет: насадим этих девиц на вертел, и, пока они поджариваются на огне, Жюльетта будет ласкать нас и поливать эти аппетитные кусочки мяса нашей спермой.

— О, небо! — вскричал Сен-Фон, который в это время терся членом о кровоточащие ягодицы самой младшей и самой прелестной девочки. — Клянусь вам, вот этой достанется больше всех.

— Правда? Какой же фокус вы для нее приготовили? — поинтересовался Нуарсей, заново вставляя свой инструмент в мой задний проход.

— Скоро увидите, — отвечал министр.

И тут же с видом гурмана, принимающегося за любимое блюдо, приступил к бедной девочке: один за другим сломал ей пальцы, переломал суставы рук и ног и исколол все тело небольшим изящным стилетом.

— Мне кажется, — заметил Нуарсей, продолжая содомировать меня, — она будет страдать еще больше, если ее проткнуть насквозь.

— Так мы и сделаем, — кивнул Сен-Фон. — Проткнем ее и будем поворачивать, а то, лежа как пень, она вовсе не почувствует жара.

— Вы совершенно правы. Давайте и этих двоих зажарим таким же образом.Я схватила одну, он — другую и, даже не потрудившись вытащить член из моего ануса, за считанные минуты довел ее до такого же состояния, в каком пребывала первая, замученная Сен-Фоном. Я последовала его примеру, и вскоре все трое поджаривались на ярко пылавшем огне, а Нуарсей, посылая в небо ужасные богохульные проклятия, разрядил свои семенники в мой задний проход; в тот же момент я схватила член Сен-Фона И окропила густым соком искромсанные тела несчастных жертв самой чудовищной похоти, какую я до сих пор встречала.

Мы выбросили три изуродованных трупа в канаву и возобновили пиршество.

Подкрепившись, распутники почувствовали новые желания в крови, мы позвали моих лакеев, и они всю ночь трудились над ненасытными задницами Сен-Фона и Нуарсея; хотя все попытки поднять члены этих господ оказались безрезультатны, их приступы словесного оргазма были исключительно яростны, и я окончательно убедилась, что оба чудовища так же жестоки в выжатом состоянии, как и в пылу страсти.

Через месяц после этого приключения Нуарсей представил меня женщине, которую давно хотел сделать моей близкой подругой и наперсницей. Поскольку его брак с Александриной вновь был отложен, на этот раз по причине тяжелой утраты, которая постигла Сен-Фона, я не стану описывать эту прелестную девушку, пока не дойду до соответствующего места в своей истории — когда она оказалась в моем полном распоряжении. Я расскажу вам о мадам де Клервиль и о всех стараниях, которые я приложила с тем, чтобы скрепить дружбу с этой необыкновен ной женщиной.

Представляя нас друг другу, Нуарсей не пожалел самых восторженных эпитетов. Мадам де Клервиль была высокая, великолепно сложенная красавица; ее взгляд, обыкновенно ласковый и приветливый, порой становился таким жутким, что его трудно было вынести, а вот глаза, большие и темные, постоянно таили в себе что-то жестокое, и вообще весь облик этой дамы был скорее величавым, чем располагающим: несколько припухлый рот, чувственные губы, волосы, черными волнами ниспадающие до коленей, безупречный прямой нос, горделивые брови, царственная осанка, нежная атласная, хотя с небольшим желтоватым оттенком кожа, и, наконец, роскошное, давно созревшее, но все еще упругое тело; словом, это была Минерва, одаренная красотой Венеры. Тем не менее — потому, наверное, что я была много моложе, или красота моя была призывнее и не было в ней надменности, — мужчины неизменно находили меня гораздо привлекательнее. Мадам де Клервиль внушала благоговение — я довольствовалась тем, что очаровывала, она требовала от мужчин восхищения — я их соблазняла.

Помимо королевской внешности мадам де Клервиль обладала глубоким и острым умом, имела поистине энциклопедические знания, и я не встречала ни одной женщины, ни одного мужчины, которые были бы такими ярыми врагами предрассудков, как она, и которые могли бы похвастать настолько философским умом.

Она имела множество талантов, свободно говорила по-английски и по-итальянски, была прирожденной актрисой, танцевала как Терпсихора, обладала глубокими познаниями в химии и физике, писала милые стишки, недурно рисовала, была начитана в истории, географию знала как свои пять пальцев, неплохо музицировала, писала прозу как мадам Севинье [72] , но в своих остроумных и язвительных замечаниях порой заходила слишком далеко и причиняла тем самым немало страданий тем, кто не достиг ее уровня, а такими были почти все окружавшие ее; она не раз говорила мне, что я единственная женщина, в которой она обнаружила хоть капельку истинного ума.

Эта великолепная женщина уже пять лет как была вдовой.Она никогда не рожала детей и чувствовала к ним отвращение, что в женщине всегда указывает на недостаток чувствительности; можно без преувеличения сказать, что по отсутствию этого качества мадам де Клервиль не имела себе равных. Она гордилась тем, что не пролила ни одной слезинки за всю свою жизнь и ни разу не была тронута видом страждущих и обездоленных. «У меня бесстрастная каменная душа, — говаривала она. — Я презираю любое чувство за исключением удовольствия. Я — полновластная хозяйка всех движений и всех порывов своей души; все во мне беспрекословно подчиняется разуму, а это еще хуже для окружающих, — продолжала она, — ибо разум мой страшен. Но я не жалуюсь: я люблю свои пороки и ненавижу всяческую добродетель; я — заклятый Враг всех религий, всех богов и богинь, кто бы они ни были, меня не страшат ни болезни, ни жизненные невзгоды, ни сама смерть, и когда ты сделаешь себя такой, как я, ты будешь счастлива».

С подобным характером, как естественно предположить, мадам де Клервиль имела немало горячих, но безутешных поклонников, и очень мало друзей и подруг; она верила в дружбу не более, чем в добродетель, и в добронравие — не более, чем в Бога. Вместе с тем она обладала несметным богатством, роскошным особняком в Париже и прелестным загородным поместьем, имела всевозможные предметы роскоши и драгоценности и в том возрасте, когда женщина подходит к критическому пику, отличалась железным несокрушимым здоровьем. Если в этом мире и существует счастье, тогда оно, несомненно, было сосредоточено в обладательнице стольких достоинств и природных даров.

Во время нашей первой встречи мадам де Клервиль была со мной откровенна; признаться, такая откровенность поразила меня в женщине, которая, по ее словам, была абсолютно убеждена в своем превосходстве над окружающими, однако и позже она никогда не относилась ко мне свысока.

— Нуарсей очень точно описал тебя, — сказала она, — и я вижу, что у нас похожие вкусы, и мыслим мы одинаково, как будто рождены, чтобы жить вместе, поэтому, объединив наши усилия, мы завоюем весь мир. Но прежде всего надо убрать с пути всяческие границы и барьеры, которые изначально придуманы только для дураков. Возвышенные натуры, гордые Души и холодные умы свободны от этих уз, они знают, что счастье находится по другую сторону добра и зла, и отважно шагают к нему, попирая презренные законы, пустые добродетели и тупоумные религии тех жалких, ничтожных и грязных людишек, которые, по-моему, только бесчестят Природу.

Несколько дней спустя Клервиль, от которой я уже потеряла голову, пришла ко мне на ужин. И вот тогда — это была наша вторая встреча — мы открыли друг другу свое сердце, признались в своих слабостях и своих самых тайных чувствах. О, какую же богатую надуру обнаружила я в Клервиль! Мне кажется, если есть на свете истинный порок, он должен был избрать центром своей империи это развратное существо.

Прежде чем мы сели за стол, Клервиль увлекла меня в уютный уголок, увешанный зеркалами; мы легли на широкую кушетку, подложив под себя бархатные, подушки; мягкий свет свечей, казалось, призывал к любви, неге и сладострастию.

— Не правда ли, мой ангел, — начала она, целуя мои груди и облизывая соски, — что такие женщины, как мы, должны знакомиться, лаская друг друга.

С этими словами она подняла подол моего платья, глубоко проникла языком мне в рот, а рука распутницы властно легла на самое сокровенное место.

— Вот где таятся все удовольствия, — шептала она, — вот в этом гнездышке из роз. Хочешь, я разбужу его, моя сладкая? Ох, Жюльетта, я доведу тебя до экстаза, если ты позволишь мне разжечь этот сладостный костер. Ах ты, распутница, я чувствую ответ в твоем маленьком ротике, твой язычок охотится за моим и приглашает его в страну сладострастия.

Ласкай меня и давай умрем в страстных объятиях!

— Может быть, нам раздеться, — предложила я, — праздник похоти требует наготы, кроме того, я не имею ни малейшего представления о вашем теле, а я хочу увидеть все, все… Давайте избавимся скорее от этих идиотских одежд, я хочу слышать, как бьется ваше сердце, хочу видеть, как ваша грудь вздымается от волнения, и убедиться, что это я вызвала его.

— Замечательная мысль. Она говорит о твоих вкусах, Жюльетта, и они мне уже нравятся.

Мы быстро обнажились и несколько долгих минут молча любовались друг другом. Прелести, которыми одарила меня Природа, привели Клервиль в сильное возбуждение, а я пожирала глазами ее красоту. На всем белом свете не найти такой безупречной фигуры, такого роскошного зада… А какие ягодицы! Боже ты мой! Я видела перед собой зад Афродиты, которой поклонялись древние греки, и самый сладостный на свете, самый благоуханный треугольник, и я долго и самозабвенно целовала эти волшебные места; моя новая подруга вначале милостиво позволяла мне делать с ней все, что я хотела, затем вернула стократно мои ласки.

— А теперь ни о чем не думай и положись на меня, — сказала она, укладывая меня на спину и широко раздвигая мне ноги, — сейчас ты увидишь, как я ласкаю женщин.

Одним пальцем она начала массировать мне клитор, другим — задний проход, а ее язык, оказавшись в самых недрах моей куночки, жадно слизывал нектар — плод ее безумных ласк. Признаться, меня никогда прежде не ласкали с таким искусством; три раза подряд я кончила ей в рот с таким остервенением, что испугалась, как бы не сойти с ума. Между тем Клервиль, ненасытная в своей жажде пить и пить мою плоть и готовая сделать четвертый заход, искусно, со знанием дела, сменила позу: теперь она погрузила один палец в мою вагину, другим, частыми нежными движениями, растирала хоботок, а ее умелый, ее восхитительный, ее набухший язычок проник в заднюю норку…

— О какое чудо! Какое блаженство! — поминутно вскрикивала я. — Ах, Клервиль, вы моя погибель…

И ловкость этого несравненного создания вытолкнула из самых недр моего существа новую порцию горячей влаги.

— Ну и как? — спросила она, когда я обрела способность соображать. — Что ты скажешь: могу я приласкать женщину? Да, я женщин обожаю, и нет ничего удивительного в том, что у меня есть талант доставлять им удовольствие. А чего еще ты ожидала? Я — извращенная особа, солнышко мое. Так разве я виновата в том, что Природа подарила мне вкусы, отличные от обычных? Нет ничего более несправедливого, нежели закон, который разрешает совокупление только мужчины с женщиной, ведь женщины', в большей мере, чем мужчины, способны удовлетворять друг друга. Мы можем обходиться без противоположного пола, который дает нам лишь нечто, отдаленно напоминающее наслаждение.

— Что я слышу, Клервиль! Выходит, вас не привлекают мужчины?

— Я пользуюсь ими постольку-поскольку, в той мере, в какой допускает мой темперамент, но тем не менее глубоко презираю их; я даже не против того, чтобы стереть с лица земли самого последнего из этой породы, сам вид которой всегда вызывает у меня раздражение.

— Невероятно! Какая гордыня!

— Так я устроена, ангел мой, и эта гордыня делает меня откровенной; я всегда говорю то, что думаю, это и облегчило наше знакомство.

— В ваших словах я слышу жестокость, и если бы они претворились в дела…

— Ты говоришь «если»? Но такое случается очень часто. У меня действительно жестокое сердце, я далека от мысли, что чувствительность предпочтительнее бесстрастия, которым я наслаждаюсь и которым счастлива. Ах, Жюльетта, — продолжала она, набросив на себя одежду, потому что еще не остыла от моих ласк, — мне кажется, ты живешь иллюзиями, что касается добросердечия, сочувствия, чувствительности — этих опасных чувств, коими так гордится чернь.
Чувствительность, милая моя, — это источник всех добродетелей, равно как и всех пороков. Именно чувствительность привела Картуша [73] на эшафот, и она же стала причиной того, что имя Тита [74] было вписано золотыми буквами в книгу истории человеческой. Благодаря чувствительности мы испытываем радость от дурных поступков; человек, лишенный чувствительности, напоминает инертную массу, не способную ни к добру, ни к злу, и из всех человеческих свойств обладающую лишь внешней формой. Но чувствительность чувствительности рознь: все зависит от устройства наших органов, от степени утонченности наших чувств и больше всего от нашей нервной организации, в которой заложены все человеческие чувства. Чувствительность мы получаем от матери-Природы, а воспитание придает ей форму, окончательный вид, формируя одновременно наши вкусы и наклонности. Однако в какой-то момент в наших нервных флюидах происходит вспышка озарения, вызванная нашествием внешних импульсов, это явление называется эффектом страстей, и с этого момента оно и будет определять нашу склонность к добру или злу. Если вспышка слабая, скажем, по причине плотности наших органов, смягчающих удар и воздействие импульсов на нервные флюиды, или по причине вялости мозга, который передает эффект этого действия, а может быть, из-за того, что флюиды движутся слишком медленно, тогда наша чувствительность будет толкать нас к добродетели. Если же, напротив, внешние импульсы сильно воздействуют на наши органы, если мгновенно пронизывают их и приводят в быстрое движение частички нервного флюида, вот тогда мы склоняемся к пороку. А если действие внешних сил еще мощнее, нас влечет к преступлению и, в конце концов, к чудовищной жестокости, когда этот эффект достигает максимальной интенсивности. Но мы знаем, что в любом случае чувствительность — это просто механизм, который приводит в действие наши наклонности к добру или злу, иными словами, за все, что мы делаем, несет ответственность наша чувствительность. Когда мы обнаруживаем в юном существе избыток чувствительности, мы можем с уверенностью предсказать его будущее и сказать, что в один прекрасный день он станет преступником, ибо не тип чувствительности, как ошибочно полагают некоторые, а ее степень определяет склонность к преступлению или добродетели; поэтому человек со слабой чувствительностью предрасположен к добру, а тот, в котором она бьет через край, напоминает пожар, наверняка будет творить злые дела, так как они в тысячу раз привлекательнее, нежели добрые. Следовательно, сильные эмоции тяготеют к злу, следуя общему принципу, сообразно которому родственные феномены, причем моральные не в меньшей степени, чем физические, бессознательно тянутся друг к другу и, в конечном счете, сливаются в одно целое.

Воспитание заключается в том, чтобы притупить чувствительность юной неопытной души; при этом, возможно, утрачиваются некоторые добродетели, зато искореняется немало пороков, и для правительства, которое сурово наказывает пороки и никогда не вознаграждает добродетели, бесконечно выгоднее удерживать подданных от зла, чем поощрять их к добру. Нет ничего опасного, если человек воздерживается от добродетели, между тем как злые дела могут иметь пагубные последствия, в особенности когда человек слишком молод, чтобы уметь скрывать в себе порок, на который вдохновляет его Природа.Скажу больше: добро — самая бесполезная вещь в мире, от зла удерживает нас не человеческая мораль, потому что самые великие радости чаще всего приносят безоглядное зло, и не религия, ибо ничто так не чуждо счастью людей, как этот шутовской спектакль с Богом в главной роли, но единственно законы страны, нарушение которых, как бы сладостно это ни было, всегда навлекает на неопытного человека серьезные неприятности.

Следовательно, нет никакой опасности в том, что юная неопытная душа не будет тяготеть к добрым делам и, в то же время, не испытает искушения совершить зло до тех пор, пока не достигнет такого возраста, в котором, благодаря опыту, осознает всю силу и необходимость лицемерия. В таком случае всегда можно принять соответствующие меры с тем, чтобы подавить ее чувствительность, едва лишь станет заметно, что ее слишком сильно влечет порок. На мой взгляд, апатия, на которую ты обрекаешь человеческую душу, чревата опасностью, однако опасность эта всегда будет намного меньше, чем та, что порождается чрезмерной чувствительностью. Случись нашему подопечному совершить преступление, он сделает это бесстрастно и хладнокровно, так как у него достанет ума, чтобы спрятать концы в воду и отвести от себя подозрение, между тем как преступление, совершенное в пылу страсти, почти наверняка выдаст его автора, прежде чем тот успеет сообразить что к чему. Быть может, хладнокровное преступление не так приятно и эффектно, зато его труднее обнаружить, потому что спокойствие и продуманность позволяют организовать его таким образом, чтобы не опасаться последствий. А злодеяния, совершенные с открытым забралом, бездумные, импульсивные, скорее приведут виновника на виселицу. Забота твоя не в том, чтобы твой повзрослевший воспитанник совершал или не совершал преступления, ибо в сущности зло есть естественное явление, и его инструментом, часто случайным или невольным, может сделаться любой смертный, потому что, желает он того или нет, он служит игрушкой в руках Природы; итак, главная твоя забота должна заключаться в том, чтобы подопечный совершил, коли так случится, наименее опасный для себя проступок, учитывая законы страны, где он живет; однако зачастую бывает так, что малое зло наказывается, а ужасное остается безнаказанным, тогда, как бы абсурдно это ни звучало, ему лучше сотворить нечто ужасное. Еще раз повторяю, не от преступления следует удерживать его, а от карающего меча закона: само преступление не влечет за собой никаких последствий. Для человека важно совсем не то, преступник он или нет, — ему важно избежать наказания за свои дела, как бы дурны или преступны они ни были. Прежде всего ты обязана позаботиться о том, чтобы воспитать в юной душе умение выбирать наименьшее из двух зол, потому что, к сожалению, человеку приходится склоняться либо в ту, либо в другую сторону, и опыт со всей очевидностью показывает, что пороки, проистекающие из твердых убеждений, много безопаснее, нежели те, что вызваны избытком чувствительности, и причина заключается в том, что в первом случае спокойствие и предусмотрительность дают средства избежать наказания, тогда как наверняка попадет в сети тот, у кого недостает ума или времени обдумать свои действия и принять меры предосторожности, кто, как мотылек, устремляется в огонь на крыльях страсти и быстро опаляет их. Итак, в первом случае твой юный воспитанник, обладающий бурной чувствительностью, совершит мало добрых дел, которые, впрочем, в высшей мере бесполезны, а во втором не совершит ни одного, зато, благодаря полученному воспитанию, будет совершать лишь те преступления, которые не таят в себе риска. Правда, он может сделаться жестоким, но в чем заключается его жестокость? В том, что в отношениях с людьми он забудет о жалости, так как она совершенно чужда его уму и сердцу, и я не вижу в том ничего страшного. Просто в мире будет несколькими добродетельными поступками меньше, но ведь нет ничего бесполезнее, чем добродетель, ибо на того, кто ее исповедует, она взваливает тяжкий крест и никогда не вознаграждает.Человека с сильным характером жестокость подвинет на умелые и коварные преступления, которые возбуждают электрические частицы в нервных флюидах и, возможно, станут причиной чьей-то гибели. Ну и что в том плохого? Обладая здравым рассудком и ясным умом, он будет действовать хладнокровно, наверняка, с такой скрытностью и ловкостью, что факел правосудия никогда не вырвет его поступки из тьмы благополучия; и он будет счастлив, он будет в безопасности, так что еще ему нужно? Самое отвратительное, но ловко задуманное и исполненное преступление заключает в себе намного больший риск, нежели самый невинный проступок, ставший достоянием гласности. Давай рассмотрим теперь второй случай. Скажем, твой воспитанник, управляемый своей порывистой чувствительностью, возжелал какой-то предмет, но на его пути стоят родители, он, не привыкший отказывать своим порывам, не задумываясь, убирает их, и безжалостная машина возмездия истирает его в пыль. В обоих случаях я предположила самое худшее, что может случиться, чтобы нагляднее показать опасности, подстерегающие человека в таких ситуациях. Взвесив все «за» и «против», я уверена, ты согласишься со мной, что чувствительность следует подавлять в неопытной душе, а уж затем срубить эту гнилую ветку с дерева мудрости — я имею в виду чувство жалости. Но что есть жалость? Это чисто эгоистичное чувство: наблюдая людей, попавших в беду, мы жалеем их, опасаясь, как бы подобное не случилось с нами. Представь себе человека, который в силу своей телесной организации избавлен от болезней, терзающих человечество, так вот — такой человек не только вообще не имеет чувства жалости, но даже не знает, что это такое. Приведу еще одно доказательство, что жалость — не более, чем пассивное сочувствие, присущее людям с истерическим складом характера, нечто вроде реакции на несчастья ближних, и пропорциональное этим несчастьям: злоключения близких нам людей трогают нас больше, чем страдания посторонних, кроме того, даже незначительная неприятность, приключившаяся на, наших глазах с мало знакомым человеком, действует на нас сильнее, чем катастрофа, обрушившаяся на нашего близкого друга, если тот живет где-нибудь за сотню лье от нас. Чем иначе можно объяснить столь разную реакцию, как не тем, что это чувство — всего лишь физический результат волнения в нашей нервной системе? Так стоит ли придавать значение такому чувству и не следует ли смотреть на него как на слабость? Помимо всего прочего, это весьма болезненное чувство, поскольку оно проявляется через сравнение, а сравнение постоянно возвращает нас к несчастью и наводит на болезненные воспоминания. Напротив, подавление этого чувства доставляет нам радость, потому что мы получаем способность хладнокровно взирать на чужие беды, зная, что сами избавлены от них, тогда сравнение становится для нас приятным — мы уже не размягчаемся до такой степени, чтобы жалеть несчастного, как это бывает, когда нас терзает жестокая мысль, что завтра и мы можем оказаться в столь же неприятном положении. Отбрось этот унылый страх, научись противостоять соблазну сочувствия, и ты покончишь с чувством жалости к другим.

Итак, это чувство — не что иное, как элементарная слабость и малодушие, и еще одним тому доказательством служит тот факт, что оно особенно часто встречается у женщин и детей и редко — у тех, кто обладает достаточной силой. По той же самой причине бедняк более беззащитен в этом смысле: он живет ближе к несчастьям, нежели богатый человек, чаще видит их и скорее склоняется к сочувствию.Выходит, все говорит о том, что жалость, вещь, далекая от подлинной добродетели, представляет собой слабость, рожденную страхом и созерцанием несчастий, слабость, которую следует жестоко подавлять еще в детстве, когда начинают устранять чрезмерную чувствительность, ибо чувствительность совершенно несовместима с философским взглядом на мир.

Вот такие принципы, Жюльетта, привели меня к спокойствию, невозмутимости и стоицизму, которые позволяют мне делать все, что мне угодно, и без жалоб переносить любые превратности судьбы. Спеши, девочка, прикоснуться к этому тайному знанию, — продолжала моя очаровательная и мудрая собеседница, которая и не предполагала, что я уже хорошо усвоила подобную философию. — Спеши убить в своей душе это глупое сопереживание, которое не дает тебе покоя всякий раз, как ты встретишь первого несчастного. И тогда, мой ангел, благодаря постоянным упражнениям, которые вскоре покажут тебе громадное различие между тобой и другим, страдающим человеком, ты убедишься, что проливаемые тобой слезы ничуть не улучшат его положения и доставят тебе лишь огорчения; знай, что твоя помощь обернется для тебя мизерным чувственным удовольствием, между тем как твой отказ в помощи даст тебе возможность испытать острое наслаждение. Тогда ты поймешь, что нарушаешь высший естественный порядок, вытаскивая из пучины бедствий тех, кого забросила туда Природа: она мудра и логична в своих действиях, и ее планы относительно человеческих существ нам не дано ни постичь, ни помешать им; планы ее покоятся на неравномерном распределении силы среди людей — отсюда неравные возможности, средства, условия и судьбы. Черпай мудрость в истории, Жюльетта, учись у древних, читай классику: вспомни императора Лициния, который под страхом жесточайшего наказания запрещал сочувствие к бедным и милосердие к несчастным. Вспомни школу греческих философов, которые считали преступлением попытку вмешаться в те бесчисленные оттенки в спектре социальных групп и классов, созданном Природой, и когда твой разум достигнет моих высот, ты перестанешь оплакивать утрату в своей душе добродетели, основанной на жалости, потому что добродетельные поступки, внушаемые нам только эгоизмом, достойны лишь презрения. Давным-давно доказано, что нет ничего хорошего в том, чтобы спасти жалкого раба от несчастья, в которое ввергла его сама Природа, так не лучше ли раздавить в зародыше сочувствие к его страданиям и не дать ему расцвести? Запомни навсегда, что наше сочувствие, нарушающее заведенный порядок мироздания, оскорбляет Природу, и самое разумное — воспитать в себе свойства, которые позволяют спокойно и беззаботно взирать на чужие страдания. Ах, подруга моя, будь ты в достаточной мере сильна, чтобы сделать следующий шаг, обладай ты даром получать удовольствие при виде чужих страданий — да просто от сладостной мысли, что они обошли тебя стороной! — ты могла бы далеко пойти и обратить усыпающие твой путь шипы в розы. Знай же, что столь мудрые люди, как Нерон, Людовик XI, Тиберий, Вацлав, Ирод, Андроник, Гелиогобал, Рец и многие другие, строили свое счастье на аналогичных принципах, и если они могли без содрогания творить свои ужасные дела, так это потому, что владели искусством употреблять зло на свое благо. «Но это же не люди, а чудовища», — могут возразить мне. Ну что ж, я согласна: они на самом деле были чудовищами по образу своего мышления и своего поведения, однако с точки зрения Природы и относительно ее замыслов они были простыми ее орудиями; одарив их жестокостью и кровожадностью, она назначила их исполнять ее законы. Таким образом, хотя, на поверхностный взгляд и с точки зрения человеческих законов, они сделали много зла, поступали они в строгом соответствии с Природой, чья цель — уничтожить по меньшей мере то, что она успела создать.Нет, Жюльетта, сии достойные мужи заслуживают всяческого уважения, так как исполняют ее желания, отсюда можно заключить, что человек, обладающий характером так называемых тиранов и деспотов или стремящийся к этому, не только далек от злодейства, но способен обнаружить в себе источник необыкновенных радостей, которые он будет вкушать тем чаще, чем больше будет уверен в том, что через посредство своей жестокости или распущенности он оказывает Природе услугу, более полезную, нежели святой, употребляющий свои способности на благие дела. Впитай в себя эти мудрые мысли, претворяй их на деле, чаще наблюдай за несчастьями других, учись с презрением и восторгом отвергать мольбы о помощи — только так ты привыкнешь к виду страждущих, обреченных на несчастья.

Учись и сама причинять страдания, с каждым разом все более и более жестокие, и ты не замедлишь увидеть, что существует самая прямая связь между ними и сладострастным трепетом твоих нервов. Вот так, постепенно, твоя чувствительность исчезнет, и ты больше не будешь предотвращать преступлений — напротив, ты будешь способствовать многим из них и немалое число совершишь сама, в любом случае ты будешь делать это с царственным спокойствием, которое пробуждает страсти и, оставляя твою голову холодной и ясной, охранит тебя от всех напастей.

— О, милая моя Клервиль, я не могу представить вас в роли благотворительницы с подобными взглядами, хотя вы богаты несметно…

— Да, я богата, — отвечала эта необыкновенная женщина, — настолько богата, что никогда не считала деньги. Клянусь тебе, Жюльетта, я скорее выброшу их в воду, чем потрачу хоть один су на то, что идиоты зовут милосердием, милостыней или просто помощью. На мой взгляд, такие поступки вредят человечеству, губительны для бедняков, чью энергию подавляет подобная благотворительность, а более всего опасны они для богатых, которые полагают, будто бросив один-два франка убогому, они утверждают свое право на добродетель, хотя на деле лишь прикрывают свои пороки и поощряют чужие.

— Мадам, — произнесла я с гордостью, — вы, должно быть, знаете, какое место я занимаю в окружении министра, поэтому мои взгляды на вещи, о которых вы говорите, не многим отличны от ваших.

— Разумеется, — отвечала она, — мне известно, какого сорта услуги ты оказываешь Сен-Фону; я давно знакома и с ним и с Нуарсеем, как же мне не знать привычек и слабостей этих проказников? Ты развлекаешься вместе с ними, и это похвально, если бы я была в нужде, я делала бы то же самое и была бы счастлива, потому что обожаю порок. Но я также знаю, Жюльетта, что до сих пор ты много делала для других и очень мало для себя, если не считать нескольких ловких краж; ты еще очень неопытна и нуждаешься в примерах и уроках, так что позволь мне наставлять тебя и вдохновлять на большие дела, если только хочешь сделаться достойной нашего круга.

— Ах, — всплеснула я руками, — я уже стольким вам обязана, умоляю: продолжайте вразумлять меня и будьте уверены, что никогда не найти вам более внимательной и способной ученицы. Я в ваших руках, я всегда буду следовать вашим советам и ничего не сделаю без вашего ведома. С сегодняшнего дня я буду мечтать только о том, что когда-нибудь превзойду свою наставницу. Однако, любовь моя, мы совсем забыли о наших удовольствиях, вы мне доставили столько восхитительных минут, но не дали возможности отплатить вам тем же; я горю желанием вдохнуть в ваше сердце искру божественного огня, который вы только что разожгли во мне.

— Ты ив самом деле восхитительна, Жюльетта. Но я слишком стара для тебя.
Ты знаешь, что мне уже тридцать? Обыденные вещи уже приедаются в моем возрасте… Чтобы быть в хорошей форме, мне приходится прибегать к грубым и сильным средствам; чтобы во мне закипела живительная влага, мне нужно множество усилий, чудовищных мыслей, грязных поступков… А чтобы испытать настоящий полноценный оргазм, мне требуется… Впрочем, довольно об этом; мои причуды испугают тебя, мои порывы будут тебя шокировать, а требования мои приведут в уныние…

При этом в ее глазах сверкнул огонь, губы скривились в похотливой улыбке, и она спросила:

— У тебя в доме есть служанки? Великолепно. Они понимают толк в сладострастии? Очень хорошо. Красивы они или нет — это не важно: они возбудят меня в любом случае. Я могу подчинить своим желаниям целое стадо рабов… Так сколько женщин, ты можешь мне предоставить?

— В доме только четверо постоянных служанок, — отвечала я. — Этого вполне для меня хватает.

— Нет, это слишком мало. Ведь ты же не бедствуешь, моя милочка, и обязана содержать по меньшей мере двадцать душ и менять их каждую неделю. Одним словом, мне ясно, что придется научить тебя тратить деньги, в которых ты, по-моему, купаешься. Я, например, обожаю богатство и роскошь и часто занимаюсь мастурбацией, лежа посреди груды луидоров; меня чрезвычайно возбуждает мысль о том, что с такими деньгами я могу позволить себе все, что захочу, и я уважаю подобные вкусы у других; впрочем, мне не хочется, чтобы ты была мотовкой: только идиотам не понять, что можно в одно и то же время быть и скупым и расточительным, можно швырять золото на свои удовольствия и отказывать в грошах на благотворительность. Ну да ладно, зови сюда своих служанок, а если хочешь увидеть, как я кончаю, приготовь розги.

— Розги?

— Розги, плети, хлысты — все, что у тебя есть.

— Так вы занимаетесь флагелляцией [75] , моя дорогая?

— Пока не хлынет кровь, милая, пока не хлынет кровь… Я и сама испытываю на себе эту процедуру. Это одно из самых сладких удовольствий, какие я знаю, ничто так сильно не возбуждает все мое естество. Сегодня никто не сомневается в том, что пассивная флагелляция доставляет острые наслаждения, это — несравненное средство, которое дает новые силы телу, изнуренному распутством. Неудивительно, что все, кто истощил себя до крайности, регулярно прибегают к этому болезненному, но верному средству, лучшему лекарству от слабости в чреслах и даже от полной потери потенции, оно рекомендуется также для утомленных и стареющих развратников. Эта операция вызывает сильнейшее волнение в вялых органах и сладострастное раздражение, и сперма от этого выбрасывается с необыкновенной силой; сладкие ощущения боли в том месте, куда приходятся удары, будоражат кровь и ускоряют ее циркуляцию, прочищают мозги и доводят семя до кипения, словом, для похотливого человека, который ищет новых удовольствий, флагелляция предоставляет возможности совершить акт высшего либертинажа и унестись за пределы, навязанные нам Природой. Что же касается активной флагелляции, на свете нет большего удовольствия для жестокосердных и богатых воображением личностей, таких как мы.

Вскоре к нам присоединились остальные.

Представьте, друзья, мое изумление, когда к столу с изысканной учтивостью подвели мадам де Нуарсей и усадили рядом со мной. Я наклонилась к Сен-Фону, который сидел слева от меня, и прошептала:

— Повелитель, неужели эту женщину вы предназначили в жертву?

— Вы не ошиблись, — ответил министр, — и должны повиноваться своему господину, иначе потеряете мое доверие и, осмелюсь добавить, мое уважение.

Трапеза была столь же приятна, насколько приправлена сладострастием: из одежд на женщинах было самое минимальное, и цепкие пальцы развратников вволю наслаждались прелестями, которые покорно подставляли им юные грации: один тискал не успевшую расцвести грудь, другой щипал белые, как алебастр, ягодицы, только к нашим влагалищам не прикоснулся ни один из них, так как эти предметы редко вызывают интерес у мужчин такого сорта, твердо убежденных в том, что для того, чтобы познать Природу, надо соблазнить ее, а чтобы ее соблазнить, часто приходится преступать ее законы; и эти либертены часто совершают свои молитвы у алтарей, к которым Природа запрещает приближаться. Когда тончайшие вина старой выдержки и изысканные блюда подогрели наше воображение, Сен-Фон поднял из-за стола мадам де Нуарсей; в предвкушении злодейского преступления, которое созрело в голове коварного негодяя, его орган обрел небывалую твердость, он увлек несчастную жертву на кушетку в дальнем конце комнаты, где усадил на свой кол и приказал мне испражняться ей в рот; левой рукой он массировал член одному юноше, правой — другому, а третий в это время совокуплялся с мадам де Нуарсей. Четвертый, опустившись на колени над моим лицом, вставил свой орган мне в рот, пятый же наглухо закупорил задний проход министра.

— Ах ты, дьявольщина! — проговорил восхищенный Нуарсей. — Какое зрелище! Нет ничего слаще, чем видеть, как насилуют твою жену. А вас, дорогой Сен-Фон, прошу не жалеть ее.

Потом, подтянув ягодицы Аглаи к своему лицу, он умудрился губами выдавить из нее кусочек свежего продукта, не переставая содомировать Линдану, а шестой юноша проник в его анальное отверстие. Сен-Фон располагался в центре, Нуарсей справа, а по левую сторону композицию завершал Дальбер, который совокуплялся с Анриеттой, уткнувшись лицом в ягодицы того, кто совокуплялся с министром, и обеими руками ухватившись за чьи-то, лежавшие под боком тела.

Однако беден наш язык, чтобы описать эту сцену высшего, неземного сладострастия. Только искусный гравировальщик мог, пожалуй, изобразить ее в точности, но вряд ли успел бы схватить все эти меняющиеся, как в калейдоскопе, позы и положения, потому что вожделение переполняло исполнителей, и спектакль быстро закончился. (Искусство, лишенное движения, не способно передать картину, где душой всего является движение и действие, поэтому задача гравировальщика была бы в высшей степени трудной и неблагодарной.)

— Завтра, — сказал министр, когда мы возвратились к столу, — я должен подготовить и отправить указ, касающийся заточения без суда и следствия одного человека, который обвиняется в необычном проступке. Он либертен, вроде вас, Нуарсей, и обожает смотреть, как его жену пользуют другие. Но вы, я знаю, очень удивитесь, когда я скажу, что супруга его имела глупость пожаловаться на такое обращение, о каком многие другие женщины просто мечтают. В дело вмешались их семьи, и меня попросили заточить мужа в тюрьму.

— Слишком строгое наказание, — проворчал Нуарсей.

— А по-моему, очень даже мягкое, — заметил Дальбер. — Есть страны, где за подобное карают смертью.

— Подумать только! — засмеялся Нуарсей. — Это так похоже на вас, представителей закона: вам доставляет удовольствие ваша собственная кровожадность.Эшафот Фемиды — это для вас будуар; ваш член твердеет, когда вы выносите смертный приговор, а когда он приводится в исполнение, вы испытываете оргазм.

— Вы правы, иногда такое случается, — признался Дальбер, — но разве плохо, когда долг совмещается с удовольствием?

— Согласен, — вставил Сен-Фон. — На вашей стороне здравый смысл, однако давайте вернемся к этому несчастному, и вы со мной согласитесь, что сегодня поразительно много женщин, которые ведут себя очень глупо.

— Это верно и очень прискорбно, — сказал Нуарсей. — Сплошь и рядом встречаются женщины, которые воображают, что их долг по отношению к мужу начинается и заканчивается заботой об их собственной чести, и которые, кичась своей притворной добродетелью как сказочным сокровищем, ждут от мужей вознаграждения, как будто добродетель может заменить мужьям удовольствия. Прикрываясь глупыми одеждами честного имени и оседлав деревянную лошадку добропорядочности, шлюхи этой породы требуют безграничного и безусловного к себе уважения и посему считают, что могут позволить себе поступать как последние идиотки и что им заранее прощается любая глупость. Мне даже думать об этом противно, и я тысячу раз предпочел бы супругу, которая, будь она отъявленной сукой, маскирует свои пороки за полнейшей покорностью и подчинением всем капризам мужа. Поэтому совокупляйтесь так, чтобы кружились ваши хорошенькие головки от счастья, и знайте, что нам от вас нужно только одно: чтобы вы предугадывали все наши желания и удовлетворяли их со всем пылом своей души; делайте все, чтобы угодить нам, будьте ненасытными оборотнями, забавляйтесь и с мужчинами и с женщинами, будьте покорны как дети, когда супругу вздумается с наслаждением отхлестать вас, и тогда можете быть уверены в том, что он по достоинству оценит ваше поведение и не захочет ничего иного. Я знаю, что только так можно справиться с ужасным брачным обетом — этими самыми чудовищными узами, которые придумало человечество для своего собственного дискомфорта и упадка.

— По-моему, Нуарсей, вам недостает галантности, — с упреком заметил Сен-Фон, который в это время усердно тискал груди жены своего друга. — В конце концов, здесь ваша супруга.

Нуарсей сделал презрительную гримасу.

— Да, да, конечно. Но такое положение скоро в корне изменится.

— А в чем дело? — воскликнул коварный Дальбер, бросая на бедную женщину притворно удивленный взгляд.

— Нам предстоит разлука.

— Предстоит разлука! О, это ужасно, — сказал Сен-Фон, возбуждаясь все больше и все сильнее лаская одного из юных помощников правой рукой, а левой продолжал выкручивать очаровательные соски мадам де Нуарсей. — Вы хотите сказать, что собираетесь разорвать узы, такие сладостные узы вашего брака?

— Мне кажется, он слишком затянулся.

— Ну что ж, очень хорошо, — откликнулся Сен-Фон, не переставая массировать пенис юноши и продолжая терзать женскую грудь, — если вы действительно хотите расстаться со своей женой, я заберу ее себе: мне всегда нравилась ее нежность и человечность… А ну, поцелуи меня, сука!

Она плакала и стонала от боли, которой четверть часа подвергал ее Сен-Фон, а распутник, прежде чем продолжить свою мысль, тщательно облизал и выпил ее градом катившиеся слезы.

— Черт меня побери, Нуарсей! Как можно оставить такую милую женщину, — при этом он укусил ее, — такую чувственную женщину, — и он ущипнул ее, — это же равносильно убийству, друг мой.

— Кстати, — вмешался Дальбер, — я тоже считаю, что Нуарсей задумал форменное убийство.

— Фу, как это мерзко! — вскричал Сен-Фон. Потом вытащил мадам де Нуарсей из-за стола и, вложив ей в руку свой член, как клешнями, обхватил ее ягодицы. — Но делать нечего, друзья мои, я, пожалуй, еще раз побалуюсь с ее задницей, чтобы она забыла о своих неприятностях.

— Хорошая мысль, — добавил Дальбер, взяв женщину за плечи и глядя ей в глаза. — А я тем временем приласкаю ее влагалище.

— А что мне прикажете делать? — спросил Нуарсей.

— Размышлять, — коротко ответил министр. — Вы будете держать свечу и размышлять о превратностях судьбы.

— Нет, я сделаю по-другому, — сказал жестокий муж, — вы только не закрывайте лицо моей любимой жены: я хочу видеть ее слезы и наслаждаться этим символом печали, пока буду прочищать задний проход прелестной малышке Аглае. Пусть юноши по очереди займутся моей задницей, а я, кроме того, буду вырывать волоски с пушистых бутончиков Анриетты и Лолотты. Ну, а двое других наших рыцарей пусть сношаются с Линданой и Жюльеттой: один — во влагалище, другой — в попку.

Все было сделано так, как сказал наш хозяин, и оргия была очень страстной и очень продолжительной. Наконец, все трое либертенов разрядили свои мушкеты, а госпожа Нуарсей вышла из их объятий сильно потрепанная и истерзанная: например, Дальбер умудрился откусить немалый кусок от одной из ее грудей. Следуя их примеру и изнемогая под бурным натиском двух молодых педерастов, я также испытала неистовый оргазм и, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, огляделась по сторонам-с —победным видом. При этом я заметила, что Сен-Фон наблюдает за мной восхищенными глазами.

— Вы только взгляните, как она прекрасна в этом состоянии! — воскликнул он. — Как красит ее злодейство! — И он осыпал все мое тело, вплоть до самых укромных уголков, неистовыми поцелуями.

К столу мы не вернулись и продолжали возлияния, не вставая с места, прямо на ковре. Это всегда очень приятно, и опьянение при этом наступает намного скорее. Алкоголь подействовал почти сразу, и женщины начали трепетать, подогреваемые, помимо всего прочего, обжигающими взглядами мужчин. Я , обратила внимание, что распутники как-то незаметно перешли в обращении с нами на угрожающий и развязный тон. Однако мне сразу бросились в глаза два обстоятельства: во-первых, собиравшаяся гроза должна была обойти меня стороной, во-вторых, она должна была испепелить мадам де Нуарсей. И опасения мои рассеялись.

Пройдя почти все круги ада — из рук Сен-Фона в руки своего супруга, а от него в лапы Дальбера, — несчастная женщина находилась уже в крайне плачевном состоянии: ее груди, руки, бедра, ягодицы — словом, вся ее живая плоть являла собой потрясающую картину, созданную жестокой фантазией палачей. А когда Сен-Фон, потрясая восставшим и побагровевшим членом, нанес ей двенадцать сильнейших ударов по плечам и спине, затем шесть таких же сильных пощечин, голова ее поникла окончательно; но это была только прелюдия, потому что в следующий момент он поставил ее в середину комнаты, где в пол были вделаны два кольца; к ним привязали ее ноги, руки подняли над головой и привязали к свисавшим с потолка веревкам. Между ног, на высокий узкий табурет, поставили дюжину свечей таким образом, что их пламя почти касалось ее влагалища и анального отверстия, отчего скоро начали потрескивать и скручиваться волоски на лобке, и начала, прямо на глазах, краснеть нежная кожа; все ее тело стало извиваться и дергаться, а на красивом побледневшем лице изобразилось необыкновенное выражение, в котором, как мне показалось, была какая-то сладострастная смесь боли и ужаса. Сен-Фон держал в руке свечу и, вплотную приблизившись к мадам де Нуарсей, с жадным вниманием наблюдал за ее муками, вложив свой пенис в рот Линданы и заставив Лолотту щекотать языком анус. Один из юношей содомировал Нуарсея, который, вцепившись руками в ягодицы Анриетты, то и дело повторял жене, что она будет поджариваться до тех пор, пока не испустит дух.А Дальбер, занятый тем, что трудился над задницей другого юноши и целовал услужливо подставленные прелести Аглаи, давал Нуарсею советы, как увеличить страдания несчастной женщины, с которой тот несколько лет был связан священными узами брака. Моей обязанностью было оказывать разного рода услуги участникам этой дикой сцены и следить за свечами. В какой-то момент мне показалось, что их пламя слишком слабое и короткое и что жертва наша страдает не в достаточной мере, тогда я подняла подсвечники еще выше, и нечеловеческие вопли мадам де Нуарсей заслужили мне горячее одобрение мучителей. Сен-Фон, который, казалось, уже потерял рассудок, поднес свечу к самому лицу жертвы, подержал несколько мгновений, затем спалил ей ресницы и выжег один глаз. Дальбер схватил другую свечу и поджарил, один за другим, ее соски, а муж поджег роскошные волосы на голове.

Все больше вдохновляясь этим волнующим зрелищем, я подбадривала актеров и на ходу придумывала новые, еще более изощренные издевательства. По моему совету, хозяйку облили коньяком, и в тот же миг она превратилась в трепещущий и стенающий факел; когда голубоватое пламя стихло, ее неподвижное и все еще стройное тело с головы до ног представляло собой один сплошной ожог. Моя идея имела небывалый успех, и восторг всей компании был неописуем. Подогретый этим последним злодейством, Сен-Фон вырвал свой член изо рта Линданы и, крикнув Лолотте, чтобы та продолжала свою ласку, с размаху вонзил его в мой анус.

— Что теперь будем с ней делать? — жарко шептал мне в ухо Сен-Фон, все глубже погружаясь в мое чрево. — Думай, Жюльетта, думай: ты ведь у нас умница, и все, что ни предложишь, будет восхитительно.

— Есть еще тысяча пыток на свете, — ответила я, — одна пикантнее другой. — Я уже собиралась кое-что предложить, когда к нам подошел Нуарсей и сказал Сен-Фону, что, может быть, лучше сейчас же заставить ее проглотить приготовленный порошок, иначе она умрет от изнеможения, и мы не сможем в полной мере насладиться эффектом яда. Они посоветовались с Дальбером, и тот восторженно поддержал Нуарсея. Женщину развязали и подвели ко мне.

— Бедняжка, — произнесла я, бросая порошок в бокал с «Аликанте» [66] , — выпейте вина, и вам станет легче. Это улучшит вам настроение и снимет боль.

Обреченная женщина безропотно проглотила роковую смесь. Нуарсей извлек свою шпагу из моей норки и подскочил к жертве, сгорая от желания усладить свой взор ее конвульсивными гримасами.

— Сейчас ты умрешь, — прошипел он, пристально глядя в ее глаза, — надеюсь, ты смирилась с этим?

— Мне кажется, — заметил Дальбер, — мадам достаточно умна, чтобы понять, что когда жена потеряла любовь и уважение своего супруга, когда она надоела ему и вызывает у него только отвращение, самый простой для нее выход — с достоинством выйти из игры.

— О, да! Да! — еле слышно простонала несчастная. — Я прошу только одного: убейте меня, ради Господа Бога убейте скорее!

— Смерть, которой ты жаждешь, грязная сволочь, уже в твоих потрохах, — сказал Нуарсей, наслаждаясь страданиями жены и ласками одного из молодых педерастов. — Жюльетта сделала свое дело. Она настолько привязана к тебе, что никогда не простила бы нам, если бы мы лишили ее удовольствия оказать тебе последнюю милость.

В этот момент совершенно ослепленный от бешеной похоти, потеряв всякое чувство реальности, Сен-Фон набросился на Дальбера, который, нагнувшись, с готовностью встретил содомитский натиск своего друга, в свою очередь оседлал юного пажа, который принял перед ним ту же самую позу; мгновение спустя я опустилась на колени, и мой, обратившийся в содомита, язык проник в анальное отверстие министра.Не прошло и минуты, как Нуарсей, не спускавший глаз со своей жены, увидел, что ее конвульсии приближаются к концу, и решил, что настало время по-настоящему насладиться ими.

Он положил ее на ковер в середине комнаты, и мы образовали вокруг нашей жертвы тесный круг. Роли поменялись. Теперь Сен-Фон овладел мною и обеими руками удовлетворял двоих юношей; Анриетта сосала Дальбера, то же самое Дальбер делал с членом третьего пажа и одновременно правой рукой ласкал еще одного, а левой — немилосердно месил ягодицы Линданы; пенис Нуарсея находился в прямой кишке Аглаи, чей-то другой вошел в его собственный зад, он сосал еще один и тремя сложенными вместе пальцами содомировал Лолотту; наконец, шестой наш помощник наслаждался ее влагалищем. Агония началась, она была ужасна, и невозможно описать словами действие этого яда; настолько сильны были припадки бедной мадам Нуарсей, что она то сворачивалась в клубок, то мелко-мелко содрогалась всем телом, как будто пораженная электрическим ударом, то застывала как парализованная. Губы ее пузырились белой пеной, ее стоны перешли в глухой жуткий вой, которого никто в доме, кроме нас, не мог слышать, потому что были приняты все необходимые меры предосторожности.

— Восхитительно, восхитительно, — бормотал Сен-Фон, добросовестно обрабатывая мой зад. — Я бы, кажется, отдал все на свете, чтобы трахнуть ее в таком состоянии.

— Нет ничего проще, — откликнулся Нуарсей, — попытайтесь, а мы придержим ее.

Наши исполнительные помощники навалились на бедняжку, заставили утихомириться, придали ей соответствующее положение, с обеих сторон раздвинули ягодицы, и Сен-Фон погрузил между ними свой член.

— Гром и молния! — завопил он. — Я кончаю. — И он кончил. Его тут же сменил Дальбер, за ним — Нуарсей; но когда его полуживая жена, каким-то нечеловеческим чутьем, почувствовала своего палача, она бешено забилась, словно в припадке, и разбросала всех, кто держал ее, потом, как обезумевший, смертельно раненный зверь, вцепилась ему в лицо. Нуарсей испуганно отшатнулся назад, а мы еще теснее сгрудились вокруг нее.

— Не трогайте ее, не трогайте! — закричал Сен-Фон, возвращая свой инструмент в мой зад. — Давайте полюбуемся на агонию загнанного зверя.

Тем временем Нуарсей пришел в себя и пожелал отомстить за оскорбление: он уже занес руку для новых, еще более страшных пыток, но Сен-Фон остановил его и сказал, что это только помешает и лишит нас удовольствия наблюдать за действием яда. Неожиданно в голову мне пришла новая мысль.

— Господа, — предложила я, — наблюдать — это мало, мне кажется, скоро ей понадобится исповедник.

— Пускай убирается к черту, и тот сам исповедует эту шлюху, — заворчал Нуарсей, несколько успокоенный, потому что его уже обсасывала Лолотта. — Пусть убирается ко всем чертям! Если когда-нибудь я и хотел, чтобы существовал ад, так только затем, чтобы ее душа прямиком направилась туда и чтобы я мог, пока жив, наслаждаться при мысли о ее мучениях.

И эти неосторожные слова, как нам показалось, ускорили конец агонии. Мадам де Нуарсей простилась со своей душой, и трое наших распутников разрядились почти одновременно, сливая ужасные проклятья в один жуткий хор.

— Вот и все, — сказал Сен-Фон, разминая свой член и выдавливая из него последние капли спермы. — То, что мы совершили, наверняка будет одним из наших самых прекрасных деяний. Одним словом, я бесконечно доволен. Я давно мечтал избавить мир от этой глупой курицы, пожалуй, она надоела мне не меньше, чем собственному супругу.

— Это факт, — вставил Дальбер, — ведь вы, конечно, сношались с ней не реже, чем он.

— Даже еще чаще, — добавил мой любовник.— Во всяком случае, — обратился Сен-Фон к Нуарсею, — я намереваюсь заключить соглашение: вы принесли в жертву свою жену, и теперь у вас будет другая, ибо я отдаю вам свою дочь. Кстати, мне очень понравился сегодняшний яд: он дает отличные результаты, и жаль, что мы не можем быть свидетелями смерти всех тех, кого уничтожаем подобным образом. Увы, нельзя быть одновременно в разных местах. Но, как я уже сказал, моя дочь будет вашей, дорогой друг, и слава небесам за то, что они посылают мне такого любезного зятя, и за то, что женщина, которая дала мне этот яд, не обманула меня.

Здесь Нуарсей наклонился к Сен-Фону и что-то прошептал ему на ухо, как мне показалось, это был вопрос. Тот кивнул в знак согласия. Затем повернулся ко мне.

— Жюльетга, — сказал он, — приходите завтра ко мне, и мы подробно обсудим то, о чем я сегодня говорил вам. Поскольку Нуарсей снова женится, ваше присутствие в его доме вряд ли понадобится, и я предлагаю вам переехать ко мне. Я надеюсь, что моя прочная репутация перейдет и на вас, а деньги и удобства, которыми я собираюсь осчастливить вас, будут более чем достаточной компенсацией за потерю, которую вы при этом понесете. Вы мне нравитесь необычайно: у вас блестящее воображение, неподражаемое хладнокровие в злодействе, великолепный зад и, по моему мнению, вы жестоки и распутны, следовательно, обладаете всеми достоинствами, которые я уважаю.

— Мой повелитель, — ответила я, — с нижайшей благодарностью я принимаю ваше предложение, но должна сказать, потому что не хочу скрывать это, что я влюблена в Нуарсея, и мне не доставляет радости мысль о том, чтобы потерять его.

— Вы не потеряете меня, дитя мое, мы часто будем видеться. — так ответил мне ближайший друг Сен-Фона и будущий его зять, — лучшие часы нашей жизни мы будем проводить вместе.

— Пусть будет так, — сказала я, — в таком случае у меня нет причин для отказа.

Молодым педерастам и проституткам дали ясно понять, какие последствия будет иметь малейшая несдержанность и неосторожность с их стороны, и, все еще находясь под большим впечатлением от случившегося, они поклялись забыть об этом; останки мадам де Нуарсей закопали в саду, и мы распростились друг с другом.

Непредвиденным обстоятельством оказалась задержка с женитьбой Нуарсея, а также с исполнением плана министра: когда я на следующий день, с утра, пришла к нему, его не было дома.

Король, который необычайно жаловал Сен-Фона и всецело доверял ему, в то же утро призвал его к себе и поручил секретную миссию; Сен-Фон незамедлительно выехал из города, а по возвращении ему была пожалована «голубая лента» и годовая рента в сто тысяч луидоров.

Воистину, подумала я, узнав об этих милостях, судьба вознаграждает злодея; насколько глуп тот, кто, будучи вдохновлен подобными примерами, не бросается с головой в омут преступлений, не имеющих ни границ, ни пределов.

В письмах, которые получил Нуарсей от министра в его отсутствие, мне предписывалось найти новое жилище и благодарить его. Поэтому, как только я вступила в управление необходимым капиталом, я сняла роскошный особняк на улице Фобур-Сен-Оноре, купила четыре лошади, две прелестные кареты, наняла трех лакеев, статных и очень смазливых, нашла повара, двух судомоек, дворецкого, секретаря, горничных, парикмахера, двух швейцаров и пару кучеров; кроме того, приобрела целую кучу красивой мебели, и в тот день, когда министр вернулся в Париж, я переехала в новый дом. Мне только что исполнилось семнадцать, и судя по взглядам, которые обращали на меня мужчины, я могла считать себя одной из прекраснейших женщин в столице; фигурой я напоминала богиню любви, а искусство косметики подчеркивало мою естественную красоту. Содержание моих гардеробов стоило более ста тысяч франков, сотню тысяч стоили драгоценности и алмазы, которые я носила.

Всюду, где я ни появлялась, передо мной широко распахивались все двери, а в тот день слуги министра особенно низко кланялись мне. Он был один и ожидал меня. Я начала с того, что заговорила о знаках королевского расположения, которыми его осыпали, и поздравления мои были самыми искренними; я захотела поцеловать ему руку, он подал ее, напомнив, что для этого я должна опуститься на колени; хорошо знакомая с его непомерным тщеславием и жестокостью, я подчинилась и сделала так, как он хотел: куртизанки, как и придворные, приобретают право попирать всех прочих благодаря самой низкой лести и приниженности.

— Мадам, — начал он, — вы видите меня в час моей славы, король оказал мне величайшую милость и, смею думать, воздал мне по заслугам; положение мое никогда не было таким прочным, а состояние таким огромным. Я позволю и вам вкусить малую толику великодушия Его Величества потому лишь, что мы с вами вместе совершили кое-какие славные дела, и я надеюсь, что могу положиться на вас. Прежде чем мы перейдем к деталям, взгляните на эти два ключа, мадам. Первый открывает подвал, где хранится золото, которое будет вашим, если вы будете верно служить мне; другой — от Бастилии, где есть свободная камера, которая также будет вашей на всю жизнь, если вы — не приведи Господи! — окажетесь болтливой или непослушной.

Перед лицом такого выбора — пожизненное заключение или блестящее будущее — я, естественно, ни секунды не колебалась. И сказала, что отныне буду ему покорной рабыней и что он должен отбросить все сомнения насчет моей верности.

— У вас будут две главные обязанности, мадам: присядьте и выслушайте меня внимательно. — — Без всякой задней мысли я засобиралась опуститься в кресло, когда Сен-Фон молча указал мне на простой стул с прямой спинкой, потом жестом остановил поток моих бессвязных извинений и продолжая так: — Пост, который я занимаю и на котором намереваюсь оставаться очень долго, поскольку он мне нравится, обязывает меня искать все новые и новые жертвы; в этой шкатулке различные яды, и вы будете пользоваться ими согласно полученным от меня инструкциям. Для тех, кто осмелится открыто и активно противоречить моим планам, вы должны выбрать самые жестокие и мучительные — вот, глядите: они так и помечены; самые быстродействующие предназначены для тех, кто просто не нравится мне самим фактом своего существования и на кого я не хочу терять времени; а вот эти, на которых написано «замедленное действие», — для тех, кого мне придется отправить в другой мир не спеша: либо по политическим причинам, либо с тем, чтобы не бросить на себя и тени подозрения. В каждом отдельном случае мы будем поступать по-разному: отравление будет иметь место либо здесь, в Париже, в вашем или в моем доме, либо в провинции, а возможно даже за границей.

Теперь перейдем ко второй вашей обязанности, которая, по всей вероятности, приятнее первой и в то же время намного выгоднее. Поскольку у меня очень богатое воображение, обычные повседневные удовольствия больше ничего для меня не значат. Природа одарила меня огненным темпераментом, исключительно жестокими наклонностями, поэтому речь идет о том, чтобы регулярно удовлетворять их, и я буду делать это в вашем особняке или в доме Нуарсея, или у кого-нибудь из моих немногих друзей дважды в неделю, и на каждом рауте непременно и обязательно должно быть минимум три жертвы. Итого в год, если мы исключим время на путешествия — иногда вы тоже будете сопровождать меня, — получится, если не ошибаюсь, приблизительно две сотни шлюх, и доставлять их будет только вашей заботой; однако эти жертвы должны удовлетворять определенным требованиям.
Во-первых, Жюльетта, с самой уродливой из всех следует обращаться с таким же почтением, каким пользуетесь вы сами; каждая должна быть не моложе девяти и— не старше шестнадцати лет; каждая должна быть девственницей, из хорошей семьи, желательно с титулом, и уж во всяком случае богатой.

— И вы хотите сказать, мой господин и повелитель, что уничтожите столько невинных?

— Конечно, сударыня. Убийство — самое сладострастное из моих удовольствий, моя любовь к кровавым ритуалам безгранична, самая большая моя страсть — проливать кровь, и чтобы удовлетворить ее, я не церемонюсь и плачу любую цену. Таков мой главнейший принцип.

Я видела, что Сен-Фон ждет моего ответа, и сказала:

— Знаете, мой господин, то, что вы узнали обо мне и о моем характере, мне кажется, служит достаточным доказательством, что я вас не разочарую; гарантия тому — мой собственный интерес и мои вкусы. Природа вложила в меня те же самые страсти, которыми одарила вас, мы с вами мыслим одинаково, и тот, кто разделяет ваши взгляды, обязательно будет служить вам намного лучше, нежели тот, кто повинуется вам из желания польстить, а не ради себя самого: дружеские связи и общие интересы — вот, по-моему, идеальные узы, которые связывают мужчину и женщину, тем более, такую как я.

— Что до дружеских связей, Жюльетта, лучше о них и не вспоминать, — очень резко проговорил министр. — Я считаю это чувство таким же пустым, таким же призрачным, как и любовь. Фальшиво все, что исходит из сердца, со своей стороны я верю лишь в ощущения, верю только в плотские привычки… в поиск самовыражения, в возвеличение своего «эго», в свой собственный интерес. Собственный интерес — это единственное из возможных человеческих отношений, в которое я верю больше всего, поэтому-то соглашение, которое я собираюсь с вами заключить, должно быть для вас исключительно выгодным. Вкусы формируются уже после, как оболочка на костяке эгоистического интереса, — все это так, но вкусы — это фикция: с годами они меняются, иногда случается, что человек перестает следовать им, но никогда он не оставит свой интерес. Ну, а теперь давайте подытожим ваше скромное состояние, мадам. Нуарсей обеспечил вам годовую ренту в десять тысяч ливров, еще три тысячи вы получили от меня и двенадцать у вас было, значит, это будет двадцать пять, и вот вам еще двадцать пять. Так что мы имеем? Пятьдесят? Пятьдесят.

Министр не без удовольствия смотрел, как я простерлась перед ним ниц, и когда я выразила ему самую нижайшую благодарность, он велел мне сесть и внимательно выслушать его.

— Я, так же как и вы, Жюльетта, отлично понимаю, что с такими скудными средствами нечего и думать о том, чтобы оплатить два приличных ужина в неделю, тем более — нечего мечтать о том, чтобы содержать дом, который я приказал вам снять; следовательно, я дам вам миллион на расходы, только имейте в виду, что эти ужины должны быть не сравнимы ни с чем по роскоши; там должны подаваться самые изысканные блюда, редчайшие вина, экзотические фрукты и дичь, и вся эта роскошь должна дополняться громадным количеством: даже если ужин будет рассчитан на нас двоих, пятьдесят блюд — это, конечно же, будет слишком мало. За жертв вы будете получать поштучно, по двадцать тысяч, и это не так уж и много, учитывая требования, которым они должны удовлетворять. Прибавьте к этому еще тридцать тысяч франков премии за каждую высокопоставленную особу, которую вы уничтожите собственноручно, а их будет, если считать грубо, человек пятьдесят каждый год, то есть данная статья принесет вам полторы тысячи, к которым я добавлю двадцать тысяч ежемесячно на жалованье прислуге.Если я не ошибся в подсчетах, мадам, всего получается в год шесть миллионов семьсот девяносто тысяч, прибросим еще двести десять тысяч на карманные расходы и прочие забавы и безделушки и округлим до семи миллионов, из которых вы можете оставить себе пятьдесят тысяч в соответствии с нашим договором. Что вы на это скажете, Жюльетта?

Подавив в себе небывалое и радостное волнение, а более всего — обуявшую меня алчность, я некоторое время молчала, покусывая губы и делая вид глубокого раздумья, потом осмелилась и обратила внимание министра на некоторые факты, а именно: обязанности, которые он на меня возлагает, столь же обременительны, сколь велики деньги, которыми я буду располагать, и мне бы очень хотелось, чтобы он никогда и ни в чем не имел разочарования; но мне кажется вполне возможным и даже вероятным, что огромные расходы, которые у меня будут, намного превысят имеющиеся в моем распоряжении средства и что, помимо всего прочего…

— Можете не продолжать, — прервал меня министр, — я прекрасно понял ваши иносказания, и вы убедили меня, что постоянно имеете в виду свой собственный интерес. А это как раз то, что мне надо, Жюльетта, ибо теперь я знаю, что служба ваша будет безупречна. Ни о чем не беспокойтесь, мадам, у вас будет десять миллионов в год, ведь нам не пристало скаредничать. Безнадежным дураком я считаю того государственного мужа, кто не пользуется казной государства для своих удовольствий: какое нам дело до того, что чернь голодает, что народ раздет и разут, если тем самым мы утоляем наши страсти? Моя же страсть требует безудержных расходов, и если бы я знал, что в жилах людей течет золото, я бы им всем, не задумываясь, выпустил кровь [67] .

— Вы удивительный человек, — восхищенно проговорила я, — и ваша философия будоражит мое сердце. В минуту казни вы обнаружили во мне себялюбие, и, поверьте, что именно им питаются мои вкусы и что мое рвение на вашей службе будет в тысячу раз больше обязано любовью моей к подобным удовольствиям, нежели любой другой причиной.

— Я видел вас в деле, — заметил Сен-Фон, — и весьма доволен вашим поведением. Вы утолили мои страсти, а сердце человеческое не может породить ничего сладостнее, чем страсти. Человек, который может сказать: «Во мне нет предрассудков, я преодолел их все; мое влияние делает законным любой мой поступок, потому что у меня есть все средства для совершения любого преступления», — так вот, Жюльетта, такой человек — счастливейший из смертных. Вспомните, мадам, об индульгенциях, которые обещал вам в прошлый раз Дальбер. Вот бумаги, я получил их сегодня утром; это я затребовал их от королевского судьи, а не Дальбер, чья забывчивость вполне естественна при его положении.

От такого обилия свалившегося на меня неожиданного счастья, от открывшихся передо мной перспектив, я была настолько ошеломлена, что не могла вымолвить ни слова. Сен-Фон вывел меня из транса, притянув к себе.

— Не пора ли нам начинать, Жюльетта? Он поцеловал меня, обнял за талию и без лишних церемоний вставил палец в мой задний проход.

— Повелитель, мне понадобится по крайней мере три недели, чтобы все подготовить.

— Ну что ж, три так три. Сегодня первое число, Жюльетта. В семь часов двадцать второго я ужинаю в твоей резиденции.

— Есть еще кое-что, мой господин. Вы соизволили сообщить мне о своих вкусах, и я хотела бы сказать вам о моих. Вам уже известно мое пристрастие к преступлениям, на которые я готова ради вас и вместе с вами; этот документ позволяет мне воровать для собственного удовольствия, но я прошу вас дать мне средства и права расправиться с любым врагом.

— Пойдемте со мной, — кивнул мне Сен-Фон. Мы зашли в кабинет одного, очевидно, очень важного чиновника, и министр заявил ему:

— Сударь, посмотрите внимательно на эту молодую даму, запомните ее. Я вам приказываю подписывать и выдавать ей, по первому ее требованию, столько «lettres de cachet», сколько ей понадобится и когда понадобится, и указать в них то место заключения, которое она захочет.

— Вот теперь у вас есть все средства, — сказал мне министр, когда мы вернулись. — Теперь покажите, на что вы способны. Жгите, топчите, режьте — вся Франция у ваших ног; какое бы преступление вы ни совершили, как бы чудовищно оно ни было, не бойтесь ничего — я дал слово, что безнаказанность вам гарантирована, и моего слова вполне достаточно. Более того, как я уже говорил вам, вас ждут тридцать тысяч франков за каждое преступление, которое вы совершите по собственной инициативе и в своих собственных интересах.

Друзья мои, я не в силах описать, какую бурю чувств вызвали во мне его обещания и потрясающие перспективы.

Впрочем, в этом нет ничего невероятного, подумала я. Природа одарила меня беспредельным воображением, а теперь я была достаточно богата, чтобы удовлетворить любую свою прихоть, —любой каприз, и достаточно могущественна, чтобы избежать возмездия. Нет для человеческой души наслаждения выше, чем знать, что ты всесильна и поэтому свободна, не с чем сравнить вожделение ума и плоти, которое вызывает это ощущение.

— Итак, мадам, давайте заключим договор, — несколько торжественным тоном продолжал министр. — Для начала вот вам маленький подарок, сущая безделица. — С этими словами он протянул мне шкатулку, в которой я увидела пять тысяч луидоров и драгоценности и украшения на сумму вдвое большую. — Возьмите его и помните о коробочке с ядами.

Потом он завел меня в потайную комнату, обставленную тяжелой, роскошной и необычайной мебелью.

— Переступив порог этого дома и все время, пока вы здесь находитесь, вы будете обычной проституткой, а за его стенами вы будете одной из самых знатных дам королевства.

— Везде и всюду, мой повелитель, я буду только вашей рабой, вашей вечной поклонницей и душой всех, самых восхитительных ваших наслаждений.

Я разделась. Дрожа от радости, что наконец-то нашел верную сообщницу, Сен-Фон творил в тот вечер ужасные вещи. Я уже рассказывала вам о некоторых его причудах, а теперь узнала о многих других. Отныне, выходя из его дома, я чувствовала себя властительницей мира, а в его присутствии была унижена до крайности; там, где дело касалось похоти, он, без сомнения, был самым мерзким человеком, какого можно себе представить, и самым деспотичным, самым жестоким. Он заставлял меня оказывать высшие почести своему члену и своему заду; он испражнялся, и я должна была боготворить даже его экскременты. Кроме того, у него была весьма любопытная мания: он осквернял те самые вещи, которые символизировали все то, на чем была основана его гордыня; он требовал, чтобы я испражнялась на высшие символы почета, он вытирал мне зад своей «голубой лентой». Однажды я высказала свое удивление по поводу такого поведения.

— Вы должны понять, Жюльетта, что все эти тряпки и ленты, предназначенные для того, чтобы ослеплять идиотов, не могут вызывать почтения у философа.

— Однако минуту назад вы заставляли меня целовать их.

— Все верно, но в той же степени, в какой я горжусь этими безделушками, мне доставляет удовольствие пачкать и осквернять их. И вот эта-то причуда понятна лишь либертенам моего масштаба.

Между тем орган Сен-Фона вырос до невероятных размеров, и я кончила в его объятиях, так как для меня, с моим воображением, вопрос о том, вызывает или не вызывает отвращение та или иная вещь, никогда не возникал, и единственное, что меня заботит, — это безудержность и чрезмерность. Тут внутренний голос подсказал мне, что Сен-Фон сгорает от желания, чтобы я съела его дерьмо; я попросила позволения на это, тут же получила его, и он был в экстазе; потом он жадно высасывал все, что было у меня в потрохах, и отрывался только затем, чтобы как можно глубже проникнуть языком в мой анус.